вылазках, но закрывают на это глаза. Всем известно, что генератору отпущено, в лучшем случае, ещё несколько лет. Нашему поколению рано или поздно предстоит выйти на поверхность и жить вне защищенных стен родного Лабиринта. А пока мы играем со взрослыми в странную игру, когда они притворяются, что не знают, куда мы пропадаем на несколько часов.
* * *
Снаружи дверь в Лабиринт бурая от разводов ржавчины, а замка вовсе нет. Гек подкладывает камешек, чтобы мы легко смогли вернуться, и маскирует вход густым ковром мха. Отсюда виден только небольшой холмик неправильной формы, но под землёй Лабиринт огромен. Нужны целые сутки, чтобы обойти хотя бы один из его уровней. Прощаясь, мы по очереди кладём ладони на холодную железную дверь. Это наша традиция: обещание, что с нами всё будет в порядке и мы скоро вернёмся домой. С нами никогда не происходит плохого.
— Может, как обычно, просто погуляем по лесу? — робко предлагает Инго. — Что мы не видели на «коробках»?
Около «коробок» ему всегда не по себе. Когда мы забредаем туда, чтобы погулять и порыться в мусоре, Инго обычно ждёт нас у кромки луга, не заходя на асфальт.
— Ты такой трус! — Лора-Лин морщит нос. — Кейди и то не боится!
Я смущённо улыбаюсь. Приятно в чём-то быть не хуже всех! Я самая маленькая и слабая из них, при рождении моя капсула инкубатора дозрела последней. Но это не значит, что я самая трусливая.
— Я покажу кое-что интересное, — говорит Гек. — И там уже ВСЕ побывали.
Он выделяет это «все» голосом и округляет глаза. Значит, три десятка подростков из нашего поколения сходили туда, и с ними ничего не случилось. Чем мы хуже других?
Мы идём через светлый лесок. Небо сегодня ярко-синее, как ткань моего спального мешка, а в кронах оглушительно кричат птицы. Я люблю птиц. Мы в Лабиринте держим волнистых попугайчиков и канареек, потому что они чувствуют, какие коридоры безопасны, а какие наполнены вредным газом. Я знаю, что люди на поверхности держали в домах разных зверей просто веселья ради. Одни были им друзьями и компаньонами, другие приносили пользу. У нас есть только немного кормовых животных и птицы. Иногда из отдалённых коридоров приходят кошки: Ма считает, что они лезут с поверхности. Это добрый знак. Когда первая кошка пробралась в птичник и передушила почти всех канареек, в Лабиринте устроили праздник. Значит, наружность стала безопасна, там есть хищники и травоядные, а природа жива.
Все праздновали, а я горевала. Сидя на полу птичника, я плакала над безжизненными жёлтыми тушками, свёрнутыми хрупкими шейками, раскрытыми в немом крике клювами. Я не радовалась приходу кошек. Я жалела канареек.
У попугайчиков, которых мы держим в клетках, цветные перья и мелодичное пение. На поверхности же у всех птиц серые, тёмно-коричневые или чёрные крылья. У одних голоса тонкие, будто мышиным писк, а у других хриплые и грубые, как у работающих с углём стариков. Я однажды видела, как чёрные птицы клюют мохнатого зверя гораздо больше них самих. Он был уже мёртвый, и на жаре от его тушки исходил сладковатый запах. Скорее всего, он не был убит клювами, а лежал тут уже давно, но меня всё равно затошнило от ужаса. С тех пор я всегда вздрагиваю, если слышу над головой птичьи крики, похожие на смех простуженного человека.
Мы выходим на луг. Тень леса больше не защищает нас, солнце печёт затылки и плечи. Здесь трава доходит нам почти до пояса, а над незнакомыми цветами, звеня, вьются насекомые с длинными блестящими телами и прозрачными крылышками. Я срываю с шеи платок и повязываю на голову.
Инго предлагает всем воды, и мы с радостью соглашаемся. Теперь мы понимаем, что он был прав, прихватив сумку. Мы благодарим его, хвалим, хлопаем по плечам. Вода в фляге невкусная и отдаёт металлом, но от неё становится свежее.
Инго то и дело поправляет лямку неудобного потрепанного рюкзака, который сшили для него родители. Ему, по-хорошему, не стоит шататься с нами. Его мама и папа — «помнящие». Они должны беречь знания о старом мире и передавать их потомкам. Инго, то есть. Он и сам станет «помнящим» и будет рассказывать детям важные неинтересные вещи, а ещё будет следить за генератором, если тот не выключится раньше. Мне жалко, что эту скучную, но необходимую работу придётся взять на себя Инго. Друг достаёт нас правилами, но мы всё равно его любим. Он — нянька и наседка, наш дорогой зануда, который следит, чтобы мы не пили из ручьёв и не брали в руки незнакомые ягоды.
Лора-Лин срывает цветок с синими лепестками и вплетает в волосы. Ей очень идёт, потому что глаза у неё как раз голубые. Я тоже хочу цветок, но в моих жидких рыжих косичках он не удержится. Лора-Лин набирает целую охапку растений, с лепестками и без, и мы на ходу плетём венок.
Среди трав попадается жгучая, я шиплю от боли и трясу рукой в воздухе. Ай! Инго ворчит, а Гек дует на мои пальцы.
Гек старше всех нас на два года, поэтому чувствует себя главным и частенько командует. До рождения его не растили в капсуле инкубатора, как нас, а вынашивала в животе мама. Мне всегда становится не по себе, когда я думаю об этом. Человек не должен появляться на свет, как кормовое животное, разве нет?
Гек огрызается: мол, вырасти из эмбриона, замороженного семьдесят лет назад, тоже жутковато. Я могла бы быть его бабушкой. На этом моменте я каждый раз прекращаю спор и начинаю хохотать. Я — бабушка Гека? Он просто огромный, а кожа у него тёмная, как у спелой сливы. Я же маленькая, бледная, с рыжими косичками. Мы — два самых непохожих человека на свете!
Луг кончается, а за ним бежит дорога. Асфальт весь изломан, будто стекло, по которому лупили молотком. Из трещин пучками торчит свежая трава. Иногда на обочине встречаются ржавые остовы машин, похожие на скелеты. Я знаю, что такое автомобиль, хотя никогда не видела настоящих. Я даже марки смогу различить: у деда хранится журнал с цветными наклейками. Это единственное, что он смог взять с собой в убежище, когда начался Грибной дождь, поэтому он очень дорожит журналом. Я всегда мою руки, если хочу его полистать.
— Кейди, что это была за машина? — спрашивает Лора-Лин, ткнув пальцем в груду металла, обросшую ржавчиной.
Я прищуриваюсь. Я в этом эксперт! Кабина квадратная, колёса большие — я не смогу обхватить
