правде говоря, я и не думаю о том, как бежать. Я знаю, что от этого не убежать. Я думаю о том, что делать, если случится худшее, и достаточно ли я храбра, чтобы умереть, вместо того чтобы пережить то, что в конечном итоге все равно меня убьет.
— Следуйте за мной, — холодно говорит Игорь, не оглядываясь. У него уверенность человека, который знает, что ему беспрекословно подчинятся, и, насколько я могу судить, так оно и есть. Его люди не дрогнули. Что это — уважение или страх, я понятия не имею. Подозреваю, что это некая комбинация того и другого.
Я тоже следую за ним, потому что у меня нет другого выбора.
Его дом — роскошный, холодный и запретный. Если дом Габриэля излучал тепло, несмотря на его очевидное богатство, то в особняке Игоря все выглядит так, будто каждая поверхность проймет меня до костей, стоит мне прикоснуться к ней. Вход в дом отделан мрамором, лестница, по которой мы проходим, сверкает изогнутым красным деревом, стены холодно-белые. Это единственная мягкая форма — все остальное — острые углы, белое, темно-коричневое и черное, полы жесткие и неумолимые. Мои кроссовки шлепают по мрамору, и я обхватываю себя руками, дрожа. Это слишком напоминает мне холодный, неприветливый интерьер особняка, в котором я выросла. Мне хочется вернуться к Габриэлю, в гостиную с ее мягкими диванами и вязаными пледами, плюшевыми подушками и мягкими коврами под ногами.
Я хочу домой. Место, где я выросла, никогда не казалось мне домом, но за очень короткое время дом Габриэля стал для меня таковым. И я скучаю по нему больше, чем когда-либо думала, что смогу.
Я не могу думать об этом прямо сейчас, иначе начну плакать. И я отказываюсь показывать Игорю слабость. Он может причинять мне боль сколько угодно, говорю я себе, когда он открывает дверь и жестом приглашает меня войти внутрь, но я не буду плакать.
Надеюсь, это будет правдой.
Комната, в которую я вхожу, маленькая и темная. Игорь зажигает свет, и ее заливает золотистое тепло — первое тепло, которое я увидела в этом доме. Я сразу понимаю, что нахожусь в его кабинете. Задняя стена изогнута, в основном состоит из большого окна, выходящего на зеленую землю за окном, и обрамлена двумя большими книжными полками из красного дерева от пола до потолка. Прямо напротив окна стоит такой же большой письменный стол, напоминающий мне отцовский, с кожаным креслом за ним. Стены темно-зеленые, а пол из такого же темного дерева. Два стеганых кожаных кресла стоят перед столом, на дорогом узорчатом ковре глубокого зеленого и черного цветов.
— Садись. — Игорь указывает на один из стульев и обходит его вокруг спинки стола. — Оставьте нас, — добавляет он, жестом указывая на своих людей. — Закройте за собой дверь.
Они мгновенно подчиняются. Мне требуется все, чтобы не вздрогнуть, когда я слышу щелчок закрывающейся за мной двери и понимаю, что мы с Игорем в этой комнате одни.
Я тяжело опускаюсь в одно из кресел, холодная кожа давит на бедра. Сиденья жесткие и неудобные, как я и предполагала. В этом доме нет ничего теплого или привлекательного, он отражает человека, который здесь живет.
Который владеет им, а теперь владеет и мной.
От этой мысли меня бросает в дрожь так же основательно, как и от окружающей обстановки. Игорь наблюдает за мной с другой стороны стола — пожилой мужчина с аккуратно уложенными серо-железными волосами и густыми, подстриженными усами и бородой. На нем сшитый на заказ темный костюм, рубашка под ним черная, как будто он в трауре. Возможно, так оно и есть, хотя я отказываюсь думать о нем как о человеке с какими бы то ни было чувствами, о человеке, который мог бы скорбеть о своем сыне.
Если бы он действительно скорбел по Петру, он не стал бы так легко угрожать, навязывая это горе другому человеку.
— Я отказался платить за тебя приданое, — непринужденно говорит Игорь, словно слыша мои мысли. — Я уже заплатил Энцо д'Амелио за Джию. А потом ее украли у моего сына. Они вернули приданое? Нет. Взяли ли они дополнительную плату в тот день, кровью? Да. — Его взгляд каменеет. — Я слышал, что дон заплатил твоему отцу столько, сколько полагалось бы от нас. Чтобы заставить твоего отца согласиться на брак. Так что, по случайности, ты все еще принадлежишь мне, да? — Он изучает меня, сложив руки на коленях. — Ты моя, Белла, и я могу поступать с тобой, как захочу. Мой сын, я полагаю, наслаждался бы тобой, если бы не вмешался дон Морелли. А теперь я вернул себе то, что принадлежит мне.
Я молчу, плотно сжав губы. Я не хочу, чтобы он увидел хоть какие-то эмоции, хоть какой-то страх. Я не смогу оставаться такой стоической вечность, я уверена. Но я буду сохранять лицо столько, сколько смогу. Я позволю ему поверить, что его слова, его намерения ничего для меня не значат, что он ничего не значит.
— Я планировал отдать тебя своим людям, как игрушку, — продолжает Игорь непринужденно, словно обсуждает со мной погоду. — Чтобы они могли поиграть с тобой. Они быстро наиграются, так что со временем ты бы им надоела. Но они верны мне, и я подумал, что они возможно заслуживают награды. Развлечения, за которое они могли бы побороться. — Он пожимает плечами. Звучит так, будто он обсуждает стаю собак, а не людей. Но, судя по тому, что я слышала о солдатах Братвы, разница невелика. Особенно когда речь идет о женщинах.
Я сижу и молчу, сцепив руки на коленях. Я чувствую, как меня начинает бить мелкая дрожь при упоминании о том, что Игорь планировал сделать со мной руками своих людей. Нахлынули воспоминания: мужчины в гостиничном номере после того, как меня увезли со свадьбы, подглядывания и угрозы, споры о том, получат они меня или нет, и если да, то кто первым меня трахнет, и чего они хотели от меня и как.
За этот короткий промежуток времени я узнала о том, чего мужчины хотят от женщин, больше, чем когда-либо прежде. Достаточно, чтобы вызвать у меня отвращение, и задуматься, нужен ли мне вообще мужчина.
А потом я встретила Габриэля. Габриэля, который никогда не просил от меня ничего, что я не хотела бы отдать безвозмездно. Никогда ничего не требовал. Он не выказал ни малейшего разочарования, когда я паниковала и останавливалась на полпути… Я резко отбросила эту мысль. Я не хочу думать о Габриэле здесь,
