был младше меня на четыре года. Это был толстенький, упитанный ребенок. Флегматичный, аппетитный; его вечно все тискали, что он переносил довольно хладнокровно, и любил больше всего свою няню, которую звал «Май Ема». Я помню день, когда он родился. Помню, как папа привез плетеную коляску, и она грелась перед печкой. Помню, как в ванночке купали его, и мы с любопытством и нежностью смотрели и радовались прибавлению нашего семейства.
Папа был очень красивый: с гладко зачесанными густыми волосами, правильными чертами лица, усами как тогда носили и обаятельной улыбкой. Очень деятельный, энергичный, всегда занятой, папа непременно уделял нам свое внимание. Перед обедом он требовал, чтобы мы без всяких разговоров проглатывали ложку холодного рыбьего жира, закусив густо посоленным куском хлеба. Быстро, не конюча и не придавая этому значения. Надо, и все!
То же было, когда болели бронхитом. Папа сам наливал в кружку кипящее горячее молоко и туда же из сифона — сельтерскую или боржоми, и пока оно пенилось, не дожидаясь охлаждения, надо было выпить. Мы ненавидели горячее молоко — разговоры были бесполезны. Положено, и все!
Папа был непреклонен. Все равно он был самый лучший. Он все мог и все умел, как волшебник! И по тому, с каким вниманием и уважением слушали его капитаны, я поняла, что папа знает много такого, что неизвестно им.
У тети Люды, маминой сестры, родилась девочка, нам очень хотелось ее посмотреть, но мама сказала: придется подождать, а сама с папой отправилась на крестины и понесла целый ворох розовых и белых вязаных вещей, пушистых и красивых. И вдруг, очень скоро, вернулись постаревшие и расстроенные: в самый разгар веселья тетя Люда вдруг упала и перестала дышать. К нам домой привезли Милочку с кормилицей. Они остались у нас жить.
По воскресеньям мы с папой ходили гулять, заходили в кондитерскую, там из блестящих медных шкапов нам вынимали горячие слоеные пирожки, и мы, сидя за белым мраморным столиком, обжигаясь, пили горячий шоколад. Потом сами выбирали для обеда пирожные и шли домой. По дороге папе почему-то надо было заглянуть в какую-то скучную пустую контору, где стояли три-четыре высокие конторки. У дверей — мешок с ржаной крупой и огромнейшее кольцо свернутого шпагата, которым пришвартовывают пароходы.
Мы очень любили эти воскресные прогулки и воскресные вечера: все дома, да там смотришь, кто-нибудь еще приедет. Зимой особенно уютно, тепло, и в кабинете у папы на полу большой бурый медведь около турецкого дивана. А книг, книг кругом! Все шкафы — с книгами, большой письменный стол, а перед окном — маленький курительный столик с медными штучками для папирос, еще для чего-то, с медной зажимкой для спичечной коробки.
За этого бурого медведя и досталось Боре. У нас обычно свет горел в кабинете, столовой и спальне. В гостиной огонь зажигался только когда гости. Боря надел на себя шкуру медведя и спрятался под рояль, ожидая, когда я побегу в кабинет — я всегда мчалась… Темно, страшно, и вдруг вылезает ужасный зверь со сверкающим ртом — я как закричу! Папа с мамой, няня Эмилия — все сбежались, зверь был разоблачен, и Борю первый раз выдрали. Я еще долго плакала, хотя видела и знала, что никакого зверя нет.
По утрам, когда топилась печка, папа любил помешивать горячие красные угли, между которыми прыгали зеленые и синие огоньки.
Иногда он подходил к столу, отрезал ломтик хлеба — помаслит, насадит на вилку и ждет, чтобы кусочек порозовел от горячих углей, а мы смотрели, как шипело масло и как быстро поворачивалась вилка с одного бока на другой.
Обычно за несколько дней до Рождества начиналась предпраздничная суета. Генеральная уборка квартиры. Мыли окна, двери, обметали потолки, стены, натирали полы, вытрясали ковры, почему-то на нас всегда сердились, а мы пальцами отсчитывали, сколько осталось до сочельника. Из магазинов приносились таинственные свертки, некоторые разворачивались, другие оставались нераскрытыми и уносились в шкаф. А любопытство и нетерпение наше росло: что в этих пакетах. Приносились и открывались коробки с елочными украшениями, старые береглись, новые покупались. Мы с жадностью рассматривали новые легкие безделушки, блестящие шары, бусы, коробки разных форматов, хлопушки, и некоторые из них были с сюрпризами. В них лежали не только шашки из папиросной бумаги, но иногда что-нибудь совсем неожиданное. Рождественские праздники справлялись почти две недели (с 24 декабря до 7 января).
Сладкое тоже покупалось за несколько дней: и орехи, и пряники, и конфеты, и до чего же интересно было, когда мама, раскрасневшаяся от мороза, в столовой на столе начинала развертывать содержимое пакетов, а мы все трое на стульях занимали место поближе. И вдруг — все развернуто, и опять какой-нибудь один сверток уносится в шкаф. Что в нем, кому — остается загадкой.
Уже близко. Уже 23-е. Из кухни доносится равномерный стук ступки, несутся вкусные запахи шафрана, жженого сахара. Приносятся румяные, с рубленым миндалем и сахаром, батоны сдобных хлебов, и оттуда из теста глядят глазки изюма. И вот уже куплены коробочки с разноцветными свечками, и подсвечники принесены. И одна ночь осталась. Завтра Сочельник.
Что такое Сочельник — это все дети знают. В старину елка справлялась не на Новый Год, а в Сочельник, и делалось это потому, что елка отмечала праздник Рождества Христова. По христианскому обычаю легенда рождения Христа считалась 24 декабря. Отсюда ведется и летоисчисление от Рождества Христова и до Рождества Христова. Легенда гласит, что Христос родил-ся в яслях, но не в тех яслях, куда водят ребят. Яслями называлась еще кормушка для овец. Вот в соломе там и лежал Христос. И появление его в мире возвестилось звездой. Момент, когда в зимнем вечернем небе появляется звезда, то есть весть о рождении Христа, и есть Рождество.
Обыкновенно детей укладывали спать часа в четыре. Спать не хотелось, и мы долго ворочались в кроватях и никак не могли уснуть. Из комнаты раздавались всякие волнующие нас звуки. И вдруг тебя будят: «Ксенечка, вставай». Сразу даже не разберешься, почему. «Одевайся, сейчас елку зажгут». И вот надеваешь на себя все чистенькое, приготовленное на стуле: белье и платье. Помню, меня особенно радовали новые резиночки, чулочки, туфли — все с такой любовью положенное, по порядку, как одеваться. Няня расчесывает волосы, завязывает бант. Мальчики в новых матросках. И вдруг раздаются громкие торжественные аккорды. Двери открываются, и мы ошеломлены прекрасным зрелищем нарядной елки, сияющей сотнями огней, сверкающей серебром и золотом и бусами. Глаза беспокойно ищут обещанного подарка. Беремся за руки, поем, водим
