злятся?
Я тянусь за своим стаканом, смотрю на него, а не на Келли.
– Потому что, когда я приехала сюда, я не просто сказала, что я – Эндрю – умер. Что он утонул. – Я пью, пока не заканчивается виски. – Я сказала, что его-меня убили. – Смотрю в темноту через одно из маленьких окон. – Один из них.
– Ого… – И когда наступает тишина, я понимаю, что у Келли наконец-то закончились слова.
* * *
После ухода Келли я заставляю себя съесть несколько ломтиков тоста и выпить воды. Достаю из рюкзака пузырек с таблетками, и мои пальцы медлят лишь несколько секунд, прежде чем отвинтить его крышку. Тоже прогресс. Я проглатываю таблетку, запивая ее водой, и сажусь на диван. На телефоне нет сигнала, ни одной палочки, и это радует. Я не могу позвонить Рави, даже если захочу. Опускаю взгляд на безымянный палец, рассеянно потираю почти исчезнувшую белую полоску. Я знаю, что он подумал бы – что сказал бы – обо всем этом. Я могу не видеть его и не разговаривать с ним месяцами, но все равно знаю. Я всегда слышу его, как будто он сидит рядом со мной.
«Что ты делаешь, Мэгги? А вдруг что-то случится?»
Я думаю о резких очертаниях его скул, о том, как я любила смотреть на него. Я любила даже хмурые морщины на лбу и вокруг глаз, которые появились из-за меня.
– В Сторноуэе есть терапевт, который согласился меня осмотреть и сделать все анализы, – говорю я, глядя в потолок. – Я не на Луне. Я не сама по себе.
Поскольку я боюсь, что без него что-то может случиться. Я всегда боюсь. Но после того, что случилось в больнице с мамой, и после того, что произошло в крематории Хизер-Грин, когда мамы не стало, я чувствую себя по-другому. Летучие нити того ромбовидного радужного змея действительно подхватили меня и унесли, и это оказалось страшнее, чем я могла себе представить. И я не могу позволить этому страху остаться со мной. Я не могу больше жить с ним. Именно поэтому я здесь. Потому что из всех вещей, которые мама ненавидела – а она ненавидела очень длинный список вещей, – больше всего она ненавидела трусов. А Рави всегда делал так, что рядом с ним легко было быть трусихой.
Я тяну за длинную цепочку на шее, тереблю кулон из согретого теплом моего тела розового кварца. Думаю о маме, стоящей на коленях у моей кровати. «Выбери руку». И я выбрала правую – правильную, – наверное, потому что никогда не ошибалась.
Коробочка была розовой, бантик – белым. Цепочка внутри оказалась невероятно длинной; ее серебряные звенья блестели на свету, когда я тянула и тянула ее. На ее конце я нашла кулон с кварцем.
«Ты носилась с этой вещью несколько месяцев. Чудо, что ты его еще не потеряла».
«Ты говорила, что это просто уродливый камень».
Она пожала плечами и взяла мое лицо в ладони: «Это твой уродливый камень».
И вдруг воспоминания обрываются. Мама лежит в другой кровати. Ее улыбка исчезла. Свет исчез. Комната погружена в темноту, только тонкая серебристая нить протянулась по полу между нами. Я слышу царапающие постукивания и тихое свистящее дыхание, слишком близко. Из темноты внезапно выплывает мужское лицо, улыбка кривая, губы скрыты под усами – как у Дика Строубриджа. Он касается меня холодными мясистыми ладонями, и я вздрагиваю, когда мама вскидывается на кровати, чтобы обнять меня за шею иссохшими руками. Чувствую, как ее сердце бьется в такт моему собственному. Черный провал раскрытого рта, черные бусины глаз. «Не верь никому. Они все лгут. Ты знаешь, что это правда. Ты знаешь. Прошу тебя, Мэгги. Пожалуйста». А потом эта ужасная безмятежная улыбка, которую я всегда ненавидела больше – гораздо больше, – чем ее боль.
Позади меня люди. Дышат, ждут. Наблюдают. Предвкушение ужаса, звучащее в тихом нарастающем шепоте, от которого мороз пробегает по коже и волосы встают дыбом.
А потом я оказываюсь на открытом воздухе, в другом месте, в другом времени. Серебристый «Лексус» появляется из ниоткуда, вырывает мою ладонь из маминой руки, подбрасывает меня в воздух. Серебристая решетка радиатора. Ветровое стекло и лицо, рот открыт в форме идеально круглой буквы «О». Скалистая поверхность утеса и клочья травы на ней, ветер ревет, как море. А потом я падаю, словно камень, словно ромбовидный воздушный змей без ветра.
И я вижу ЭТО. Сидящее на корточках на усеянной стеклом дороге, рядом с маминой кроватью. Рядом с маминым гробом. Лысое и ухмыляющееся, с большими, плотно посаженными зубами. Когти стучат по земле, оставляя черные раны на асфальте.
«Мэгги, заставь это уйти!»
Я резко просыпаюсь и чуть не падаю с дивана. Когда разжимаю кулак, кулон оставляет вмятины на моей коже. Я заталкиваю его обратно под ворот джемпера, делаю долгий, глубокий вдох, массирую ноющую голову. «Я в порядке». Мне нужно помедитировать. Или сделать одно из дыхательных упражнений доктора Абебе. Вместо этого я встаю и беру с обеденного стола виски. Глотаю прямо из бутылки, ожидая, пока сердцебиение снова нормализуется. Смотрю на часы на каминной полке: мультяшная морда рыжей хайлендской коровы. Пять минут пополуночи. С днем рожденья меня.
Слышу звук снаружи, слишком громкий в этой тишине. Почти желанная возможность отвлечься, но потом я оказываюсь рядом с входной дверью и выглядываю через ее маленькое квадратное окошко наружу. Не вижу ничего, кроме силуэта своей головы, обрамленной встрепанными волосами. Я вздрагиваю, когда дверь дребезжит от внезапного порыва ветра, и это раздражает меня настолько, что я нахожу в себе мужество открыть ее.
Хотя я знаю, что здесь нет уличных фонарей, чернота снаружи настолько непроглядна, что это все равно потрясает. Нет ни луны, ни звезд. Я представляю себе каменную дорожку и склоненную под ветром траву прямо впереди, одноколейную дорогу и топкое болото за ней. Громада Горы Ужаса, мрачная тень Долины Призраков. Возможно, именно детскость названий в стиле «кто боится буки» – или скорее то, что я действительно боюсь – заставляет меня выйти из домика, не возвращаясь ни за телефоном, ни за фонариком Келли.
Ветер завывает вокруг меня, когда я останавливаюсь на тропинке. Поворачиваюсь к теплым огням фермы на другой стороне мыса, и что-то резко смещается у меня под ногой, заставляя меня потерять равновесие. Пошатываясь, я ударяюсь спиной об открытую дверь и хватаюсь за ее край. Переведя дыхание, смотрю на землю, но свет из прихожей недостаточно ярок, чтобы разглядеть что-либо, кроме теней.
Я возвращаюсь за фонариком,
