со мной станется, сеньоры? Что будет со всеми нами без моей маленькой Флорипес?
Мужчины и женщины выскальзывали, точно привидения, из мрачных нор убогой лачуги и окружали Казимиру. То был целый выводок выращенных ею детей и внуков. На фоне их темных фигур еще отчетливее выделялся в лунном свете силуэт пожилой, охваченной неистовством женщины. Она не плакала, нет, глаза у нее были суровые, ожесточенные; взгляд — острее звериных когтей.
— Ах, моя Флорипес!
На рассвете, когда Казимира, полумертвая от усталости, все еще продолжала охрипшим голосом жаловаться на несправедливость судьбы, в селении появились два конных жандарма. Едва завидев их, она торопливо сбежала вниз по склону, растрепанная, в развевающейся одежде.
— Ради бога, отвезите меня к моей внучке! Умоляю вас, сеньоры!
Верховые осторожно теснили ее назад.
— Спокойно, бабуся, не тормошись. Возвращайся домой, завтра она сама придет.
— Отвезите меня сейчас. Сделайте такое одолжение, возьмите меня с собой.
Казимира цеплялась за стремена и краги жандармов, она с трудом переводила дух, в груди у нее что-то дрожало, наверное непролитые слезы.
— Увезите меня к моей девочке. Увезите меня к внучке! Вы не видели мою внучку? Вы не видели ее, черт возьми?!
Семейство Сота смотрело с вершины холма на бабку, стоящую внизу перед двумя горячими лошадями. Она просила, заклинала, умоляюще складывала руки — пусть ее только выслушают, — но ей приходилось отступать перед натиском разгоряченных животных и вновь подниматься на возвышенность. Тогда крестьяне из Симадаса поспешили ей на подмогу, а обитатели лачуги направились по откосу навстречу им. Они медленно приближались: одна группа снизу, другая сверху, молча отсчитывая шаги. А между ними жандармы сержанта Леандро взводили курки.
— Расходитесь по домам, — приказывали они, гарцуя на лошадях прямо перед несчастной старухой.
Оба всадника держались рядом, так, чтобы наблюдать за семейством Сота и за крестьянами из Симадаса. Казимира, не переставая пятиться задом, пошатнулась, дети и внуки тотчас подбежали к ней, но она уверенно выпрямилась, взмахом руки заставила их удалиться. Теперь она уже не говорила, не упрашивала солдат. Она спотыкалась, падала и вновь вставала, отступала на шаг, останавливалась: она обессилела, но продолжала сопротивляться, твердая как утес. Руки ее были в крови, глаза застилала земля. Земля, а не слезы.
Но вот и полуразвалившиеся стены халупы, дальше отступать некуда. Очутившись наверху, старуха растопырила руки и застыла, окруженная семьей, прямо у ног лошадей. Она ударилась о пахнущую соленым потом стену плоти, почувствовала на себе теплое дыхание и слюну и, ничего не понимая, опустилась на колени.
— Матушка! — Сота бросились поднимать ее.
Казимира посмотрела на жандармов. Она позволила поставить себя на ноги, не сводя с них пристального взгляда, не отступая ни на пядь; наконец, уже выпрямившись во весь рост, порывисто повернулась и кинулась к дому, обхватив голову руками.
Жители Симадаса, достигшие середины холма, внешне сохраняли спокойствие, зубы их были крепко стиснуты, и они не выпускали изо рта сигарет. Миновав жалкую хижину Сота, всадники пустили коней по другой стороне холма, избавившись таким образом от необходимости расчищать дорогу среди крестьян.
V
По небольшой, хорошо утоптанной площадке разъезжают двое вооруженных всадников. Они словно ищут подтверждения, что эта земляная насыпь, этот колодец — Симадас. Вокруг ни одного деревца. Все тусклое, бесцветное, повсюду царит мертвая полуденная тишина. Верховые в тиковых мундирах с карабинами на седле вздыбливают лошадей, заставляют их поворачиваться, скакать взад и вперед, как если бы они занимались вольтижировкой на пустой арене. Они отлично знают, что в таверне полно людей и что у дверей каждого дома на площади безмолвные женщины настороженно следят за ними. Но разве можно назвать этих женщин живыми существами? И поэтому посланцы сержанта Леандро, обводя блуждающим взором окрестности, стены домов, не задерживаются на их силуэтах. Для солдат они что-то вроде опознавательных знаков или свидетелей, которые ничему не мешают.
Всякий раз, как жандармам приходит в голову мысль напоить коней, они приближаются к колодцу. Снимают с них удила, — так оно вольготнее! — треплют по загривку, посвистывают и даже улыбаются лошадям.
— Эти мерзавцы испоганят нам воду, — вполголоса переговариваются в трактире крестьяне. Перед ними разложены карты, все сидят спиной к площадке. Нет никакой нужды оборачиваться, чтобы знать, что происходит снаружи. По тому, откуда доносится шум, по цоканью копыт на утрамбованной земле пли на булыжной мостовой они точно определяют местонахождение всадников и причины, приведшие их туда.
Все достигает их ушей с поразительной четкостью. Они расшифровывают шорохи и шаги, будто читают раскрытую книгу. Вот слышатся нервные удары копыт и грохот скатывающихся камней: это жандармы взбираются по откосу к домику Сота, им хочется обозреть с высоты дорогу в Поселок — вдруг вдалеке покажется патруль, едущий им на смену. Потом они останавливаются на площади у колодца; по прыжку нетрудно догадаться, что кто-то спешился. Напоит ли он коня или сначала пройдется пешком, размять ноги?! «Слушай внимательно!» — советует внутренний голос каждому из игроков в таверне.
И в самом деле, в молчании неподвижно застывшего утра раздается скрипение колодезного ворота, медленное, очень медленное и печальное, как чей-то одинокий плач, — особенный звук, ни с чем другим его не спутаешь. Сейчас загрохочет ведро на дне колодца и жандарм, ласково похлопывая коня, примется его уговаривать: «Ну пей же, пей, дружок! О-ля-ля!»
В кабачке на скамейках крестьяне протяжно вздыхают:
— Сколько воды переводят даром эти бандиты!
— Они нарочно так делают. Мало того, что загрязнили наш колодец, теперь задумали вычерпать его до дна.
— Им отдали такой приказ, дядюшка Анибал. Они базарят воду потому, что им так велели.
— Что ты городишь, сынок, одумайся! Неужто существует приказ портить воду своих ближних? Это они по собственному почину безобразничают, можешь не сомневаться. Совести у них ни на грош, они способны на любую пакость.
— Они подчиняются приказу, который получили, дядюшка Анибал.
— Не мели ерунды.
— Уж какая там ерунда. Коли довелось бы вам служить в армии, дядюшка Анибал, вы бы тогда понимали, что значит для военного приказ командира. Горе тому, кто осмелится его нарушить, горе ему, можете мне поверить…
— Во всяком случае… — попытался было возразить старик, которого называли Анибалом. — Во всяком случае…
В молодости он работал в Эворе, где был расположен гарнизон трех полков, и год за годом наблюдал поколения солдат, начиная с забытых ныне Королевских драгун, героев его далекого детства, и кончая собственным сыном, который служит теперь в Серкал Ново и присылает оттуда письма, выведенные старательным круглым почерком школяра.
Анибал радовался каждой весточке от сына-солдата и особенно его успехам в
