всем телом как от электрошока затрясся, что-то опять прохрипел нечленораздельное и невразумительное, по-звериному изогнулся дугой, густо пену изо рта выпуская, глотнул перекошенным ртом воздуха напоследок – и испустил дух, закатив полупомешанные глаза, на полу колечком как дворовая собака сворачиваясь… И так и валялся потом целый день под ванною, бедолага несчастный, хромой, всеми покинутый, заброшенный, преданный, дешёвым одеколоном пропахший, – остывая и превращаясь в мумию постепенно, в безжизненный окостеневший труп, отдавая бездушному и холодному миру последнее своё тепло, которое уже было не отличить от вони…
Под вечер домой воротилась жена и, увидев в ванной покойника, недовольно скривилась только, предвидя для себя большие хлопоты впереди и нервотрёпку. Не проронив и слезинки, она спокойно разделась, расчесала волосы перед зеркалом, прихорашиваясь; после чего подошла к телефону и вызвала «Скорую помощь» сначала, а следом и труповозку.
После отъезда последней она тщательно убрала квартиру и пошла ужинать, чаи распевать. Трапезничала за столом достаточно буднично и спокойно, с неким внутренним облегчением даже, – будто бы надоедливого гостя за дверь только что силой выставила, который её своим долгим присутствием изрядно издёргал, измучил и утомил, прямо-таки надоел до чёртиков. А теперь наконец ушёл – и слава Богу, как говорится!… Поужинав и попив чайку, она вторично подошла к телефону и обзвонила по очереди родню Василия, сообщила печальную новость всем и настоятельно попросила подумать о похоронах и о расходах естественно, при этом холодно заявив старшему брату Михаилу, что одна она, дескать, не справится, и надо бы ей помочь. Дело-то, мол, общее. Всем и расходы нести, и всё остальное…
Так вот достаточно глупо и пошло, одноминутно можно сказать, оборвалась 48-летняя жизнь дяди Васи, изначально тягостная и задрипанная, которую не пожелаешь и врагу своему, самому лютому и ненавистному. С трёх с половиной лет человек боролся с болезнью, с собой, со своим окружением ближним и дальним; вынужден был перед всеми кланяться и унижаться из-за любой мелочи и ерунды, быть вечным перед здоровыми людьми должником, – хотя никогда этого не хотел, не любил, не терпел, презирал себя самого, вероятно, вечно просящего, кланяющегося и унижающегося.
Почему так скверно и тяжело сложилась его Судьба? – поди теперь угадай. За какие прошлые прегрешения его семьи, его рода длинного и простого – нечистоплотных родителей ли, дедов ли с бабками, прадедов или прапрадедов? И почему только он, один-единственный из всех, пострадал так круто и так жестоко – малолеткой грохнулся с печки и спину зашиб, стал от этого инвалидом глубоким? Кто это там, на небесах, допустил, решил покарать парня?… Вед падают-то все детишки практически, и гораздо сильнее падают. С балконов тех же, с деревьев и больших этажей. Но не все после этого остаются без ног, беспомощными на всю жизнь калеками.
Вопросы, вопросы, вопросы, на которые нет ответов. И никогда не будет. Потому что вопросы такие все как один – пустопорожние и риторические!
А ведь останься он целым и невредимым тогда, раб Божий Василий, – он мог бы далеко пойти, зная его характер и силу воли: стать оборотистым и крутым, пробивным мужиком например, решительным, мужественным и достаточно-властным, какими его старшие братья были, хозяином своей судьбы, а не рабом-попрошайкою, не сапожником, на которых люди вечно с презрением смотрят, с жалостью плохо скрываемой. Жениться бы мог по любви и на цветущей молодухе какой-нибудь, сочной и сладкой как сотовый мёд, и до одури и трясучки желанной; а не на престарелой высохшей бабке, страшненькой и поганой, которую он в душе всегда презирал вероятно и которая его презирала, мечтала побыстрее избавиться, остаться уж лучше одной, чем с таким вот жалким уродцем-калекою… И профессию мог бы приличную себе получить – чтобы потом заниматься любимым творческим делом, как все здоровые люди, удовольствие получать от жизни и от работы, а не возиться вынужденно с грязными ношеными башмаками и вонючими сапогами женскими, от которых его, как всякого нормального мужика, небось вечно тошнило… И не плевались бы тогда в него родственники и соседи, не смотрели при встречах презрительно, не называли бы за глаза “х…ем хромым” или же “уродиной недоделанным”…
Парадоксом или насмешкой Судьбы покажется и тот совсем уже дикий и кощунственный факт, что его даже и на собственных похоронах чихвостили и материли нещадно все кому не лень, будто и вправду с малолетства проклятого. Тот же средний брат Виктор все три дня поминал по матушке, которого он своей смертью внезапной, незапланированной оторвал от отдыха и лечения, заставил домой вернуться, прервать запланированный отпуск. А кому такое понравиться-то, в чувства добрые приведёт?! Людей понять можно.
Преставился дядя Вася – если уж по совести-то и по чести про его смерть сказать, -и вправду не вовремя, не как добрые и святые люди на тот свет обычно уходят, а именно – в конце февраля. В этот период года в средней полосе европейской части России, где он родился, вырос и проживал, землю сковывают трескучие крещенские морозы как правило, так что и ломом её не возьмёшь, быстро-то: на добрый метр-полтора матушка-земля промерзает, становится крепкой и неуступчивой как стекло или камень-гранит тот же. Попробуй её продолби, сделай ямку метр на два, и столько же в глубину. Раз десять вспотеешь, в кровь руки собьёшь, много лопат сломаешь… Да и снег покрывает землю таким же тяжёлым метровым покровом, который тоже надо ещё помучиться разгрести, перед копкою-то. И разбросать от земляных работ и рабочих подальше – чтоб не мешал, не препятствовал людям и поднятой на поверхность земле… А до этого надо помучиться-постараться ещё и до самой могилы дойти, половину кладбища от снега перед тем расчистить: чтобы беспрепятственно добраться до последнего пристанища человека, дорожку к вечному домику проторить провожающим. Большие проблемы, короче, люди всем создают, когда зимой невзначай умирают.
Вот и дядя Вася, мятежная душа, родственничкам похожие проблемы напоследок создал. Как жил бедолагой проблемным с первого и до последнего дня, так проблемным и умер же, на тот свет с руганью и скандалом ушёл. Такая уж планида суровая существовала у человека, которую было не обойти – ни ему самому, ни домашним…
Старший брат Михаил, когда к нему вечером позвонила овдовевшая свояченица Анна, сразу же смекнул что к чему, какие ожидаются хлопоты превеликие, и, не раздумывая, побежал домой к брату Виктору, того на подмогу звать. Но там ему сообщили, что Виктора нет, он лечится в санатории и навряд ли захочет с выгодного лечения уезжать, терять за здорово живёшь путёвку,
