— Что у тебя там? — спросил Томас.
— Ты о чем? — спросил в ответ Йозеф, жуя с осторожностью, словно его беспокоил больной зуб. — Отстань.
Вскоре мисс Хорн, гувернантка Томаса, подняла взгляд от вчерашней лондонской «Таймс» и попыталась прояснить ситуацию с братьями.
— Выть может, Йозеф, у тебя выпала пломба?
— У него что-то во рту, — сказал Томас. — Оно блестит.
— Что у вас во рту, молодой человек? — осведомилась мама мальчиков, вкладывая в «Monatsschrift» вместо закладки нож для масла.
Йозеф сунул два пальца за правую щеку и вытащил изо рта плоскую металлическую полоску с двумя зубчиками на одном конце: крошечную вилочку не длиннее ладошки Томаса.
— Что это за гадость? — спросила его матушка с таким видом, словно ее вот-вот затошнит.
Йозеф пожал плечами.
— Гаечный ключ, — сказал он.
— Что же там еще могло быть? — с нескрываемым сарказмом обратился его отец к своей жене. Сарказм этот был маленькой хитростью, указывая на то, что никакие детские фортели герра доктора врасплох не застанут. — Конечно гаечный ключ.
— Герр Корнблюм сказал, что я должен к нему привыкнуть, — объяснил Йозеф. — Он сказал, что, когда Гудини умер, выяснилось, что он нарастил у себя за щеками два объемистых кармашка.
Герр доктор Кавалер вернулся к своей «Тагеблатт».
— Похвальное стремление, — сказал он.
Йозеф стал интересоваться сценическими фокусами примерно в то самое время, когда его ладони выросли настолько, чтобы он мог обращаться с колодой игральных карт. Прага имела богатую традицию фокусников и иллюзионистов, а потому мальчику, чьи родители вечно были заняты и ему потакали, нетрудно было найти компетентного инструктора. Целый год Йозеф проучился у одного чеха по фамилии Божик, который именовал себя Ранго и специализировался в карточных фокусах, манипуляциях с монетами, внушении мыслей на расстоянии, а также очищении чужих карманов. Ранго также мог метко брошенной тройкой бубен разрезать муху напополам. Вскоре Йозеф выучился «серебряному дождю», «растворяющемуся крейцеру», пассу графа Эрно и самым основам «мертвого дедушки», но как только родителям Йозефа стало известно, что Ранго однажды сидел в тюрьме за подмену драгоценностей и денег членов аудитории стразами и пустыми бумажками, мальчика тут же изъяли из-под его опеки.
Фантомные дамы и тузы, ливни серебряных крон, а также присвоенные наручные часы — то есть те фокусы, что составляли джентльменский набор Ранго, — был хороши для простого развлечения. А Йозефу долгие часы, проведенные перед зеркалом в уборной, когда он практиковал сокрытие в ладони, пассы, скольжения и другие манипуляции, благодаря которым можно было якобы забросить монетку приятелю или родственнику в левое ухо, провести через черепную коробку, а затем вынуть из правого уха или всунуть валета червей хорошенькой девочке в носовой платок, часы, требовавшие мастурбаторной интенсивности сосредоточения, доставляли почти такую же радость, что и сам фокус. Однако вскоре один из пациентов его отца упомянул имя Бернарда Корнблюма, и все изменилось. Под руководством Корнблюма Йозеф начал учиться суровому ремеслу «аусбрехера» непосредственно из уст одного из главных его мастеров. И в возрасте четырнадцати лет юноша решил посвятить свою жизнь искусству своевременного эскейпа.
Бернард Корнблюм был «восточным» евреем, худющим мужчиной с густой рыжей бородой, которую он перед каждым представлением обвязывал сеточкой черного шелка.
— Она ее отвлекает, — говорил Корнблюм, имея в виду сеточку и публику, на которую он взирал со свойственной ветерану сцены смесью удивления и презрения. Поскольку работал он с самым минимумом пустопорожней болтовни, прочие средства отвлечения внимания публики всегда оказывались важной темой для раздумий. — Будь у меня возможность работать без штанов, — говорил он, — я бы выходил голым.
Лоб Бернарда Корнблюма был огромен, пальцы длинны и гибки, но из-за шишковатых суставов вовсе не элегантны; щеки его даже майским утром выглядели раздраженными и шелушащимися, словно ошкуренные полярными ветрами. Корнблюм был одним из немногих восточных евреев, каких Йозеф в своей жизни встречал. В круге знакомых его родителей имелись беженцы из Польши и России, однако этот крут составляли лощеные, «европеизированные» врачи и музыканты из больших городов, свободно владеющие французским и немецким. Корнблюм же, немецкий которого был довольно убогим, а чешский — вообще никаким, родился в штетле неподалеку от Вильно и большую часть своей жизни провел, блуждая по окраинам Российской империи, устраивая представления в концертных залах, летних театрах и на рыночных площадях тысяч мелких городишек и деревень. Он носил вышедшие из моды костюмы с «цыплячьей грудью» в стиле Валентино. Поскольку диету фокусника по большей части составляли рыбные консервы — килька, корюшка, сардины, тунец, — то его дыхание зачастую несло с собой тухлый морской запах. Убежденный атеист, Корнблюм тем не менее придерживался кошерной пищи, избегал субботней работы и держал на восточной стене своей комнаты стальную гравюру древнего иерусалимского храма. До знакомства с Корнблюмом четырнадцатилетний тогда Йозеф очень мало думал на предмет собственного еврейства. Он считал — и это было отражено в чешской конституции, — что евреи представляют собой всего лишь одно из бесчисленных национальных меньшинств, составляющих молодое государство, быть подданным которого Йозеф так гордился. Пришествие Корнблюма с его балтийским запахом, его изрядно застарелым воспитанием, его идишем произвело на Йозефа сильное впечатление.
Дважды в неделю всю ту весну, лето и добрую часть осени Йозеф ходил в квартиру Корнблюма на верхнем этаже ветхого, оседающего дома на Майзеловой улице в Йозефове, чтобы его цепью приковывали к батарее или связывали по рукам и ногам кольцами толстой пеньки. Поначалу Корнблюм не давал ему никаких инструкций на предмет того, как освобождаться от пут.
— Ты просто будешь внимателен, — сказал он Йозефу в день первого урока, приковывая его к стулу из гнутой древесины. — Уверяю, будешь. Ты также привыкнешь к ощущению цепи. Теперь она — твоя шелковая пижама. И любящие руки твоей матушки.
Не считая этого самого стула, железной кровати, платяного шкафа и картины с видом Иерусалима на восточной стене рядом с единственным окном, комната была почти голой. Единственным прекрасным предметом в ней был китайский сундук, вырезанный из какого-то тропического дерева, красный, как сырая печень, с толстыми латунными петлями, а также парой причудливых замков в виде стилизованных павлинчиков. Замки открывались посредством манипуляций с системой крошечных рычажков и пружинок, скрытых в нефритовых глазках семи хвостовых перьев каждого павлинчика. Старый фокусник нажимал на четырнадцать нефритовых кнопочек в определенном порядке, который, казалось, менялся всякий раз, как ему требовалось открыть сундук.
Первые несколько занятий Корнблюм просто показывал Йозефу разные виды замков, которые он один за другим вынимал из сундука. Каких там только не было! Замки, используемые для запирания наручников, почтовых ящиков и дамских дневников; дверные замки с нарезкой и кулачковыми механизмами; крепкие висячие замки; а также замки с цифровой или буквенной комбинацией, изъятые из несгораемых шкафов и сейфов. Корнблюм молча разбирал каждый замок при помощи отвертки, затем снова собирал. Блинке к концу учебного часа, по-прежнему не освобождая Йозефа, он излагал ему самые основы контроля над дыханием. Наконец, в самые последние минуты урока, Корнблюм расковывал мальчика, но лишь затем, чтобы запихнуть его в обычный сосновый гроб. Усевшись на опущенную крышку гроба, старый фокусник пил чай и поглядывал на карманные часы, пока урок не кончался.
