солгал, когда сделал вид, будто впервые слышит о короне. Напротив, его уже с месяц осаждали и даже атаковали поляки. Подкарауливали в аллеях парка, кидались к ногам, рассказывали о бедах родины и смотрели так, будто он – единственный, кто может их спасти.
Мориц был до поры до времени в стороне от общего ажиотажа. Словно не хотел раздражать принца. Соблюдал европейскую деликатность там, где остальные сарматы валили напролом. Наконец, и он, по требованию матери, вступил в игру. Подстерег Франца на подступах к Глориетте, у фонтана Нептун, который низвергал каскады воды по нагромождению белых мраморных фигур тритонов и русалок. Ничего от спокойствия версальских вод. Все грохочет, блестит, переливается, катится с горы, дробится и брызжет на зазевавшихся.
Мориц ринулся к отпрыгнувшему в сторону Францу. Тонконогая левретка, которую тот выгуливал, прянула в сторону, запуталась в живой изгороди, укололась и жалобно затявкала.
– Что вы меня подкарауливаете?! – взвился принц. – Сколько можно? Ваши соотечественники…
– Мои соотечественники в отчаянии, – не смутился Мориц. На взгляд принца, в нем было что-то чересчур много немецкого, а не французского. Светлые волосы, блеклые ресницы, кожа тонкая, с веснушками. Это при черноволосой матери! Неужели граф де Флао, любимец стольких женщин, рыжий?
– Вы должны спасти нас, – молил молодой граф Потоцкий. – Только вы, сын великого отца, можете избавить Польшу от ненавистного ига.
Франца давно бесила сарматская экзальтация.
– Мой великий отец потерял все, уступив уговорам польских союзников и отправившись в поход против Московии.
Мориц был удручен. Его отталкивали, причем самыми разумными аргументами. Говорили правду.
– Что же нам теперь делать? – простосердечно спросил он. – Вся наша надежда на вас. – Юноша отступил от собеседника и, как бы извиняясь за нападение, взялся выпутывать левретку из куста. За что был тут же укушен ею. Мстительная дрянь цапнула всерьез. Бедный граф отдернул руку, с пальцев капала кровь.
Франц вытащил свой платок.
– Вот, перевяжите. Сразу с прогулки пойдем к лейб-медику. Возможно, вам нужны уколы.
Мориц сочно расхохотался.
– Уколы? От собаки? А когда вас лошадь лягнет, вы тоже бежите к доктору?
Франц насупился.
– Смотря как лягнет. Может же и кость сломать.
– Не бывает, – уверенно заявил Мориц. Хотя всем известно: бывает и еще как! – Лошади просто так не лягаются. Значит, вы их чем-то напугали.
– Собаки тоже просто так не кусают, – парировал принц. – А если у нее слюна ядовитая?
– Слюна? – не понял Потоцкий. Он подхватил визжавшую левретку за ошейник и поднял в воздух. – У тебя слюна ядовитая? Ах ты, чучело!
Последнее было сказано почти с умилением и подкупило сердце принца. Франц сделал молодому поляку знак, и оба уселись на мраморном бортике фонтана. До них добрызгивала вода.
– Вам действительно так плохо живется? Что они делают, эти русские?
Мориц поднял на принца совершенно несчастные глаза.
– Мы их ненавидим. Что бы они ни делали. Просто мерзость. Я не знаю, как объяснить.
Не надо объяснять. Затяжной приступ взаимного отторжения, как часто случается у народов, веками живущих бок о бок, но не становящихся одним целым. Этим двум помешала вера.
– Вы католик? – спросил Франц у графа Потоцкого.
– Да.
– Верите?
– Я француз.
Хороший ответ. Все сразу ставит на свои места. Кровь Талейранов, епископов Перигор, мешает обскурантизму.
– А ваша матушка?
– О, она весьма религиозна. Как все польки. Впрочем, тоже на французский манер.
Что значили последние слова, Францу вскоре предстояло узнать. А пока он протянул Морицу руку, приглашая следовать за собой на прогулке.
– Вы единственный, кто не стал от меня ничего требовать, – сказал принц, – не стал настаивать. А когда я не дал ответа сразу – проклинать меня за жестокосердие.
Потоцкий улыбнулся как-то растерянно.
– Но ведь вы не должны были сразу… И какое вам, в сущности, дело до нас… Просто я думал, вам станет жаль моих соотечественников…
«В кои-то веки повезло встретить хорошего, без задних мыслей человека, – кивнул сам себе Франц. – Его, наверное, мать заставила. А сам он явно не из тех, кто легко распоряжается чужой судьбой. Большая редкость. Не так уж дурно было бы с ним подружиться».
* * *
19 апреля 1829 года. Шенбрунн
У католиков закончился Великий пост, и в ознаменование этого счастливого события балы в Вене грянули с особым размахом. Как дружные весенние воды. Императорский двор не мог ударить в грязь лицом. Праздника в загородной резиденции ждали с особым нетерпением, потому что он отмечал для горожан отъезд знати на дачи. А к этому моменту приурочивались широкие закупки съестного, потому и пекари-колбасники не сидели без дела, предвкушая барыши.
Дамы чаяли других удовольствий. Для них принарядиться по-летнему – многое значит. Никаких темных тонов, цветы только живые, ткани настолько легкие, насколько позволяют приличия. Графине Фикельмон предстояло облачиться в серебристо-розовое муаровое платье. Единственное украшение – брошь с камеей. Горничная завила ей волосы и подняла их черепаховым гребнем, сделав на макушке большой узел. Дарья взяла бумажный веер и записную книжку на ленточке. Готова.
Шарль-Луи зашел за супругой. Подали карету. До Шенбрунна не меньше сорока минут. В дороге молчали. Графиня попыталась было:
– Как тебе разговор у канцлера?
Но Фикельмон поморщился.
– Все без нас решено. Хотя, – он помедлил, – эти игры могут только погубить мальчика.
Когда карета остановилась и лакеи открыли двери, солнце стояло в зените. День сиял. Пришлось даже зажмуриться. В Вене никто не предается развлечениям на ночь глядя. Экипажи делали почетный круг по часовой стрелке мимо двух клумб, засаженных розовыми кустами, и уезжали на каретный двор. Нарядные пары следовали к Майдлинским воротам. Именно возле них и были распахнуты высокие двери, куда текла толпа приглашенных.
Шарль-Луи сделал супруге знак, и они с вереницей других гостей двинулись по лестнице вверх. Уже играла музыка. Легкие экосезы – то, что надо, пока публика собирается. Еще никто не танцевал. Все чинно слонялись по Малой Галерее и делали вид, будто рассматривают расписной плафон на потолке. Он был многофигурен и сложен, ибо каждый персонаж олицетворял то Справедливость, то Гений, то Снисхождение, то Величие империи. Дарье особенно понравился сидящий Марс, воровато заметавший тлеющие угли войны под мантию на плечах у Благополучия с рогом изобилия в руках.
– Очень поучительная картина, – улыбнулся Шарль-Луи. – Так здесь все и делается. Пламя распрей можно затоптать, но выгоднее его хранить, чтобы в нужный момент поделиться с соседями.
Двери в Большую Галерею отворились. Заиграл полонез, что означало появление императорской четы – старика Франца II и его четвертой жены, которые более не танцевали. Бал открывал эрцгерцог Фердинанд с супругой, несчастной принцессой Марией-Анной, которой было поминутно не по себе: гордиться ли положением мужа или сгорать со стыда за его убожество?
На фоне этих наследников герцог Рехштадтский выглядел молодцом, несмотря на крайнюю худобу и впалую грудь. Его не впервые показывали публике. Приглашали на выходы и гуляния, разрешали присутствовать на балах. Сегодня он был нарасхват. Дамы беспрестанно выбирали его в мазурке. Стройный и ловкий, он хорошо танцевал, но совсем растерялся от неожиданного внимания. Никто никому ничего не говорил, однако новость о том, что этот затворник может стать новым польским королем, мигом обежала город.
Вокруг принца сменялись разноцветные волны шелка, колыхались перья райских птиц. Казалось, что люди по-настоящему увидели его только теперь, старались
