убило еще несколько человек. Брата Мишу ранило осколком в плечо. Фольгопрокатный перестал работать.
На другой день немцы бомбили берег реки. Тяжелая бомба угодила в контору рыбартели. Всех, кто в это время в ней находился, разнесло в клочья. Был в это время там и Николай. Когда с вестью о Николае прибежала девчонка, Юрка и мать подумали одинаково: «Это и отец наш погиб под Киевом!»
Потом Юрка видел на небе облака, складывающиеся в лица отца или брата. И купы начавших желтеть деревьев были похожи на них. И многие прохожие фигурой, походкой, одеждой напоминали погибших.
— Их больше нет, — говорила мать.
«Их больше нет», — повторял про себя Юрка и продолжал всюду, в живом и неживом, видеть отца и брата.
И все-таки великое горе семейное должно было отступить перед горем всеобщим.
По улицам к переправе через реку шли войска, беженцы. Растерянность, усталость, безнадежность. Невыносимо было видеть беженок с малыми детьми. А вдруг разомкнутся сухие, запекшиеся губы и что-нибудь попросят? Как таким отказать и чем помочь? «Кричит и кричит». — «А мой уже не кричит», — услышал однажды Юрка. Особенно невыносимо было видеть мечущихся в бреду тяжелораненых. Этим совсем нельзя помочь. Просят пить, стонут, скрипят зубами от боли и в то же время рвут на себе бинты, отталкивают руки с кружками воды. И все двигались к реке, переправе, которую целыми днями бомбили с самолетов, по которой били уже из дальнобойных орудий. На набережной, такой красивой, всегда нарядной в мирное время, было столпотворение, ужас, масса исковерканной техники, горы брошенного оружия и… сотни трупов. Их сносили подальше от воды, к остаткам старой крепостной стены. Распухающие темные лица с тускло поблескивающими сквозь ресницы глазами — эти были не страшны. Надо только не смотреть на них и ходить так, чтобы ветер дул сначала На тебя, а потом на них. Хуже были те, что в воде — ужасная, шевелящаяся в волнах масса у перегородивших реку понтонов. Их топили пожарными баграми, чтобы выплывали по другую сторону понтонов и уходили по течению. Но освободившееся пространство сейчас же занимал новый утопленник — очередь…
Юрка с друзьями до поздней ночи носился по городу.
Кто-то, решив уцелеть во что бы то ни стало, пользуясь неразберихой, тащил к себе в дом мешки зерна, спирт, консервы — солдат из эвакуируемых обозов зазывали в дома, везущих спирт соблазняли колбасой и консервами, везущих консервы — спиртом… Мальчишки про еду забыли. В одиннадцать лет дорваться до настоящего оружия! До войны они бредили войной. Она была их любимой игрой. Отправиться на войну в Испанию, попасть на Халхин-Гол или к границам с Финляндией мечтал каждый. В полусгнившие сараи за кирпичным несли винтовки, гранаты, патроны. Первым подговорили стрельнуть самого молодого и безалаберного восьмилетнего Генку Бога. Расшатали и вытащили из винтовочного патрона пулю, высыпали порох и зарядили трехлинейку пустой гильзой с капсюлем. После такой предосторожности дали щелкнуть Генке. Оказалось не страшно. С поспешностью принялись расшатывать пули в патронах, высыпать порох и щелкать. И вдруг посреди этой работы грохнул настоящий выстрел. Это Жорка Калабаш пустил в небо пулю. Они от страха к земле пригнулись, а Жорка, вытаращив глаза, победно хохотал.
Как сумасшедшие принялись они палить в небо боевыми патронами. Скоро тот же Жорка бросил с обрыва — и она взорвалась! — гранату.
Необыкновенно легким, легче любого ученья, показалось им военное дело. Уже мерещилась какая-то собственная война.
— Нет, ну если б каждый убил одного немца! Чего, трудно? Затаился — бабах! Война бы кончилась. Даже если на одного немца будет один убитый русский, все равно мы победим, потому что нас больше. А они драпают, оружие бросают… — страстно говорили они друг другу.
* * *
Отчего-то все надо было видеть собственными глазами. Не раз попадали под бомбы. Это было удивительно. Заслышав рев моторов и вой бомб, падали на землю, царапали ее ногтями, содрогаясь вместе с ней, пытаясь молиться. Но едва самолеты улетали, подымались на ноги, стряхивали с себя пыль и щебень, и первым ощущением при виде новых руин и пожаров было ощущение радости: а мне ничего не сделалось, вот я какой! Погиб отец, погиб брат Николай, у переправы лежали горы трупов, а Юрка и его товарищи говорили друг другу: «Надо ничего не бояться — и ничего не будет».
Парализующую силу страха Юрка познал, когда пришлось действовать в одиночку.
В Театральном парке он пробегал мимо детской площадки. Он спешил. Однако не смог миновать карусели. Хоть раз надо было крутнуться. Ход знакомых каруселей отчего-то тормозился. Юрка заглянул под днище и извлек командирские галифе, гимнастерку, ремни.
И еще полевой бинокль. Галифе и упругие ремни он сунул назад, бинокль замотал в гимнастерку, спрятал за пазуху и, забыв куда бежал, понесся домой.
Бинокль был огромный. Не иначе большого командира. В этот бинокль, взобравшись на крышу своего дома, а может быть, и на школьную крышу, он увидит приближение немцев или танковый бой, да мало ли что…
Вдруг Юрку сурово окликнули:
— Стой!
Юрка свернул в переулок и припустил изо всех сил.
Скоро его еще более грозно окликнули:
— Стой, стрелять буду!
Опять он метнулся в сторону и, уже не зная, куда бежит, вылетел на широкую, уходящую к реке мостовую. Вылетел и замер. Здесь только что бомбили. Волосы зашевелились на Юркиной голове. Вокруг не было ни одного живого человека. Горели грузовики, в них и вокруг них горели красноармейцы. Однако он еще вполне владел собой. Подтянул штаны, поправил за пазухой трофей, собираясь промчаться через страшное место. И вдруг его тихо и властно позвали:
— Пацан, подойди!
Под иссеченным осколками кленом сидел раненый комиссар. Это было совсем близко, метрах в пяти.
— Пить, — сказал комиссар. — Принеси пить.
Для своего спасения Юрка должен был бежать и бежать. В то же время нельзя отказать раненому. Юрка заметался. Кругом горит, где взять воды? Все-таки он нашел лужу в бензиновых разводах. Нашел кусок бумаги, сделал кулек, зачерпнул воды.
Когда он вернулся к комиссару, тот все так же сидел под кленом и был мертв. Юрка невольно огляделся. Он сделал, что мог, и ни в чем не виноват. Всюду горело. Едкий мазутный дым вонял еще и палеными волосами. Бросив кулек с почти вытекшей водой, Юрка увидел на поясе у комиссара старую дерматиновую кобуру, из которой торчала деревянная потемневшая ручка нагана. Револьвер легко вынулся из кобуры. Он был хорош, семизарядный барабан полон патронов. И здесь-то стоило подумать, что ведь комиссар мертв и
