«Не прыгайте в окно, Юрий Александрович, это первый этаж».[13] Взлетающие вверх и разлетающиеся веером во все стороны карандаши – его личная роспись в бунтарстве. Но в юности, хотя бы дома, он всегда мог приклонить голову на плечо своей верной няни.
У Цветаевой была владимирская няня Надя, у Сонечки Голлидэй – няня Марьюшка, что постоянно пропадала в очередях за воблой и постным маслом, у Завадского – своя деревенская няня. Подступалась к нему с пирожком и обычной присказкой: «Чего это ты, Юрий Александрович, уж так хорош? Не мужское это дело!» – «Да, я няня, не виноват».[14] Позже ее сменила суровая домоуправительница Васена. На вопрос Ю. А.: «Что ты купила в магазине?» – она вместо «пастеризованные сосиски в целлофане» отвечала: «Парализованные сосиски в сарафане».[15] Что ж, даже у Родиона Раскольникова была под рукой Настасья – поставить самовар или сбегать за сайкой. Как бы подошла няня Бортникову, ему не было бы так горько, когда пришел срок отсутствия ролей. Но, к сожалению, вместо пушкинской няни, у Геннадия Леонидовича был только кот Марик, подобранный им на улице. А так няня, штопая носки, могла бы напевать популярную частушку первых лет советской власти, когда на месте дома, где жил Бортников, еще возвышался Крестовоздвиженский Божедомский мужской монастырь.
Едет едет Ленин
А за ним Каленин,
А за ними Троцкей
Едут в Кисловодскей.
Вместо Кисловодска в 1936 году Завадский увез театр в Ростов-на-Дону на четыре года и тем сохранил труппу.
Первая жена главрежа, сама талантливый режиссер Ирина Сергеевна Анисимова-Вульф, осталась верной соратницей на долгие годы.
Да, Юрию Александровичу служили женщины. Многие служили Завадскому. Не забывая ни на минуту о преданности искусству, он боготворил одну «обыкновенную богиню» балета, свою третью жену – Галину Сергеевну Уланову. Восхищался ее талантом, самоотверженностью, силой воли. Тут поклонение и преклонение на всю жизнь.
Главный режиссер театра им. Моссовета искренне любил зрителей. Ему всегда хотелось разрушить четвертую стену, отделявшую сцену от зрительного зала. Он считал, что актеры должны нести зрителю потрясение, праздник, и, что невозможно этого добиться, если не найти это состояние в себе. При Завадском осуществились самые яркие работы Геннадия Бортникова в спектаклях: «В дороге», «Глазами клоуна», «Петербургские сновидения». Как истинный рыцарь Завадский до конца сохранил верность тому единственному Свету, который зарождался в душах зрителей на его спектаклях.
В середине 1970-х Юрий Александрович уже редко бывал в театре. В Америке ему представилась возможность пройти расширенное медицинское обследование, в свои восемьдесят лет он чувствовал себя на средний возраст. Диагноз о признаках развивающегося рака сломал его волю. Он заболел, попал в больницу. Была операция. Через несколько дней с усмешкой говорил: «Перед тем как принять наркоз, я подумал: проснусь – хорошо, а не проснусь – тоже неплохо».[16]
Завадский вел театр до самого последнего дня, до своей смерти в 1977 году. Коллекцию из тысячи преданных ему карандашей завещал раздарить всем. Отказавшись от почестей и венков официозного Новодевичьего кладбища, наказал похоронить себя в ногах у мамы на Ваганьковском. На официальном прощании в театре, лишив возможности лицезреть себя в гробу, предъявил личный режиссерский ход – выставленную на авансцене урну – маску на своем последнем маскараде. Просил, завещал помнить его живым. У него всегда был безупречный вкус.
«Розовский мальчик»
«О молодость! Молодость… ты самоуверенна и дерзка, ты говоришь: я одна живу – смотрите! А у самой дни бегут и исчезают без следа и без счета, и все в тебе исчезает. Как воск на солнце, как снег…»
И. С. Тургенев «Первая любовь»
В 1963 году Ирина Сергеевна Анисимова-Вульф поставила на сцене театра спектакль по пьесе Виктора Розова «В дороге» с Бортниковым в главной роли. Сама пьеса оформилась из сценария несостоявшегося фильма «АБВГД», который начал снимать на Мосфильме Михаил Калатозов. И уже тогда автор пьесы отпросил для съемок у ректора Школы-студии МХАТ студента 3-го курса Бортникова. Гена всегда считал Розова своим крестным отцом.
Встреча с актером, как раз в этом спектакле произошла в моей юности, когда я только перешла в десятый класс. Это очень важное замечание, потому что говорит о нерастраченности всех душевных сил, которые давно следовало приложить к чему-то, а вернее к кому-то. В прошлом остались визиты в булочную за соевыми батончиками, восторженные прыжки по комнате под звуки увертюры к фильму «Дети капитана Гранта». Кубок юности был полон.
Прав был Розов, когда говорил, что взрослый зритель уносит в своем сердце меньше впечатлений, чем юный, и сами впечатления остаются в душе на более короткий срок. В возрасте 15–18 лет воздействие на юношу или девушку спектакля или прочитанной книги огромно. По мнению драматурга, «Главная воздействующая на зрителя театра сила скрыта в том, как бы искусственном эмоциональном опыте, в котором участвует зритель».[17]
В лице Бортникова драматург нашел идеального проводника своих чистых эмоций.
Где-то в то же время меня и подружку оглушил фильм «Гамлет» с Иннокентием Смоктуновским в главной роли и, помнится, слова героя о том, что «я – не инструмент, не флейта, и на мне играть нельзя». От всей души мы сострадали датскому принцу в зловещих декорациях Эльсинора под гениальную музыку Шостаковича.
В год премьеры в театре им. Моссовета Бортникову было двадцать четыре года, но выглядел он на неполных восемнадцать. И как удивительно ему не шла старость, настолько впору ему пришелся, наброшенный на его плечи, плащ молодости, который он носил достаточно долго под куплеты флорентийского герцога: «Юность, юность, ты чудесная, / Хоть проходишь быстро путь. / Счастья хочешь – счастлив будь / Нынче, завтра – неизвестно».[18]
Когда мы переступили порог театра, что был утоплен в глубине сада «Аквариум», спектакль «В дороге» шел возможно полгода или даже больше, так как у исполнителя главной роли уже существовал шлейф из постоянных поклонниц. Слова «фанатки» тогда еще не существовало. Было много странных персонажей всех возрастов, буквально со страниц романов Достоевского. Озабоченно шушукаясь, вытянув шеи, перетекали по фойе стайки девиц. В первых рядах партера наше внимание неизменно привлекала высокая сухая дама с породистым профилем. С ее фигуры считывался особый аристократический флер, над ней невидимым зонтиком будто сиял энергетический нимб. Позже мы узнали, что это была как раз режиссер спектакля Ирина Сергеевна Анисимова-Вульф.
В антракте мы ходили мимо, сбившихся в кружок поклонниц, с акцентированно-сосредоточенным выражением на лице, чтобы нас невзначай не заподозрили в каких-то симпатиях к их кумиру, не говоря уже о любовях. В общем мы ходили по фойе с эдаким высокомерным посылом к миру, что «на нас играть нельзя». В буфет мы не заглядывали, хотя в другом месте перекусить не отказались бы, но мещанским бутербродам в храм искусства вход был запрещен.
Сам сюжет пьесы незамысловат: столичный ершистый юнец Володя сослан к зауральской родне на перевоспитание. После словесной перепалки с дядей из провинции он сбегает из их дома, за ним увязывается его двоюродная сестра Сима, на самом деле ему не родная, а приемная. Молодые люди проводят в дороге несколько дней. В недоразумениях и притираниях, ссорах и примирениях между ними возникает чувство.
На репетиции режиссер Анисимова-Вульф предоставила на откуп Бортникову всю сцену, и паренек разошелся Фанфан Тюльпаном на крыше, так что драматург, присутствующий в зале, разволновался не на шутку: «Помилуйте, а где же мой текст?». Автора тоже можно понять, но Ирина Сергеевна успокоила Розова: «Виктор Сергеевич, кого из зрителей сейчас удивишь текстом?» Благодаря тому, что на репетициях шлюзы были открыты, спектакль засверкал.
Он был очень высокий, а Нина Дробышева, исполнительница роли Симы, – маленькая, он всегда наклонялся к ней, когда произносил текст:
«Володя: – Так ты не сестра?
Сима: – Отец нашел меня в Пинских лесах в сорок четвертом году, когда отрядом командовал. Мне, говорят, и года не было.
Володя: – Чья же ты?
Сима: – Не знаем, мы уже где только справки не наводили, куда ни писали.
Володя: – А зовут тебя как?
Сима: – Ты чего?
Володя. – Нет,
