повстречался путник мне, суров и нелюдим,
Назвался Людвигом и так сказал: «Гляди,
Где отгремевшие почили громы
И молнии изломанные, —
В моей груди!
И стоны волн, трав шелест, шопот леса,
Цветов полночное дыхание в довесок —
Весь Божий мир в моей груди.
Не интересно — уходи!»
Я не ушел, о нет, но ухом чутким
Я к вздыбленной груди его прильнул,
И мне открылся мир столь благостный — и жуткий! -
Я словно с горних высей заглянул
На дно пещер, где затаились громы
И молнии изломанные...
Нет, это невозможно передать.
Хотите тайну знать?
Где звуки музыки находят свой приют, где отдыхают,
Как стаи перелетных птиц под сенью ночи?
В груди моей! —
там очень много места.
Простите... вам не интересно?
Я не стал много говорить о Бахе, потому что мне было трудно добавить что-либо существенное к уже сказанному о нем; не стану много говорить и о Бетховене, но совсем по другой причине: мне хочется сказать слишком много. А делать этого не следует: о Бетховене тоже сказано предостаточно, причем гораздо профессиональней, чем я бы сумел. Скажу только, что он всегда был для меня не просто самым любимым композитором, но и тем идеалом величия духа, мужества, стойкости и доброты (да, да, и доброты, что бы там ни говорили о его якобы несносном характере), который только и помог мне устоять в годы тяжелейших жизненных испытаний.
Что вновь и вновь дает мне силы жить?
Музыка!
В чем боль, всю боль свою я узнаю? —
О, Музыка!
Что выше всякой боли?
И, значит, выше должен быть и я —
Небытия и бытия —
Все Музыка. Да, Музыка! —
И отступает мрак,
Нет звезд — но есть
Бетховен,
Всем страждущим немеркнущий маяк!
Впрочем, о Бетховене — композиторе кое-что я все же скажу — то, на что почему-то мало кто обращает внимание. Можно, конечно, больше любить, скажем, Шопена или Моцарта (Чайковского, Шуберта, Брамса...). Но попробуем, однако, быть объективными. Можете вы мне назвать композитора, который внес бы в мировой симфонизм нечто более значительное, чем Бетховен с его девятью симфониями, двумя мессами и несколькими симфоническими увертюрами? А допустим, что у Бетховена ничего этого нет — только 32 фортепьянных сонаты, да 32 и 33 вариации, не считая несколько менее значительных циклов (но только не багатели! — их я вам не подарю, и не просите). Разве одного этого не достаточно, чтобы признать в Бетховене величайшего (даже если вам милее вальсы Шопена) творца фортепьянной музыки? Нет? Ладно, приплюсуем сюда 5 фортепьянных концертов и еще Фантазию с хором и солирующим фортепьяно. Возразить нечего, идем дальше.
Но предположим, что и этого ничего у Бетховена нет, а есть только 16 струнных квартетов, да струнный квинтет, да несколько струнных и фортепьянных трио (включая невообразимое Трио си-бемоль мажор), да 10 скрипичных сонат, да 5 виолончельных в придачу. Почти все — шедевры, многим из которых вообще нет, по-моему, равных! А ведь я не назвал еще такую «малозначительную» вещицу, как Концерт для скрипки с оркестром, и так называемый «Тройной» концерт, и «Фиделио», и... но довольно и этого.
Впрочем, и это еще не все. Будучи более половины своей жизни современником Гайдна, оказавшего, как и Моцарт, заметное влияние на ранний этап его творчества, Бетховен в дальнейшем проделал такую эволюцию в своем развитии, что даже невозможно поверить, что некоторые его произведения написаны в первой четверти 19 века, вообще в 19 веке! Его последние квартеты, 29-ая соната или Вариации на тему Диабелли, — не зная автора и не обладая профессиональными знаниями, позволяющими его идентифицировать, можно было бы с легкостью заподозрить, что это музыка 20-го, а то и 21-го века, только вот рядом-то с ней что поставить!? Говорю вам: такого мощного стихийного новатора (не изобретал же он свои новшества!) не было и, скорей всего, уже не будет в истории музыки.
Бетховена называют классиком. Ну конечно, если понимать под этим словом данное в словаре С.И.Ожегова определение: «выдающийся, образцовый, прогрессивный деятель науки, искусства, литературы». Но если говорить о музыке, то слово «классик» гораздо больше подходит к Гайдну и Моцарту; Бетховен же был романтик, быть может ярчайший в истории музыки, поэт и романтик. Но сколь бы сильны ни были его романтические порывы, сколь бы ни были прекрасны и трогательны его поэтические откровения, они никогда не выходили из-под контроля сверхмощного Духа — в этом еще одна важнейшая отличительная особенность Бетховена. При этом почти во всех его произведениях ясно ощущаются прямо-таки шекспировская драматургическая целостность и огромная философская глубина, чего далеко не всегда можно сказать о Гайдне и Моцарте. По этой причине слушать последних зачастую легче — достаточно просто наслаждаться красотой их музыки, не нужно, в ряде случаев, задумываться, тогда как Бетховен, особенно в своих крупных произведениях, требует от слушателя полного напряжения душевных и умственных сил.
Бетховен не был, в отличие от Моцарта или Мендельсона, вундеркиндом, его гений развивался как бы исподволь и по-настоящему расцвел лишь к 30 годам. Да и писал он не «с лета», как Моцарт, а подолгу вынашивая и шлифуя зародившиеся в его сознании (подсознании?) идеи. Позволяет ли это утверждать, как считают многие, что гений Моцарта был больше? В узком смысле слова, понимая гений как некую изначальную природную данность, возможно и да. Но если рассматривать гений как совокупность многих качеств, включающих волю и интеллект, то здесь Бетховену едва ли найдется равный. Не случайно, что у Бетховена, в отличие опять же от Моцарта, почти отсутствуют относительно неудачные (по меркам гения) вещи — будь то полуминутная багатель или четырехчастная симфония, — задачи и масштаб, соответственно, разные, но результат за малым исключением один. В этом плане Бетховен столь же совершенен, как и Бах.
Особо хочу сказать о Девятой симфонии, этом величайшем произведении не только бетховенского, но и мирового на все
