та синяя, на заборе. Только это… Родителей слушай, нельзя в чужие огороды залезать.
Сказал и осекся.
— Да не хотел я ничего воровать, — запищал младший. — Я вам лягушек принес, и все!
И ножкой упрямой топнул.
— Да-да, — закивал Якутов. — У меня и воровать-то нечего…
— Я за ними пошел, когда вы тут еще стояли вчера. Но не успел! У вас нет лягушек, а у меня много! А синяя вообще в воде плавает, если завести.
— Ну что ж, — мялся Якутов, — попробую завести… Или отдать?
— Это вам, — сказал младший.
— Спасибо. Только вот что. — Толя поставил свою грязную лопату к новенькому столбу забора и присел на корточки. — Поди, что скажу.
Младший сделал несколько робких шагов.
— Пьяница я, малец. Понял? Знаешь, что такое «пьяница»?
— Знаю.
— Не знаешь. Пьяница — это как серый волк. И ты родителей слушай, ко мне больше не ходи. Сказано «нельзя», значит нельзя. Такой закон. К одним можно, к другим нельзя. Даже с лягушатами. Понял?
— Ну, понял.
Толя встал и взял лопату:
— Слушай, сосед, дай у тебя за сараем червяков накопать.
— Копай, — пожал плечами Крагин.
Ближе к вечеру в сенях снова зажегся свет, за забором стоял Якутов. Окно не звало его, но и не прогоняло. Постояв с минуту, Толя двинулся вниз к дому, а у обновленного забора появилась большая банка с водой, в ней плавали два юрких карасика.
Ирина Радова. СТУЛ
Переезд — дело трудоёмкое и не всегда приятное. Особенно если он не желанный, а вынужденный.
Подумать только: зачем человеку столько вещей? Некоторые из них тебе вообще больше не понадобятся, но ты их тащишь и тащишь за собой. Отнюдь, не все такие барахольщики, как я. Если человек часто переезжает, то дежурного чемоданчика с самым необходимым оказывается вполне достаточно для комфортного существования. Если же ты годами «гнездишься» на одном месте, то невольно обрастаешь ненужным барахлом. Вот и я оброс.
«Сколько же здесь всего…» — проносится в голове, с языка же слетает пара матерных. Мой старый, со всех сторон заваленный вещами чердак смотрит на меня неприветливо, дескать: «Чего забыл здесь? Нам и без тебя хорошо». Да и мне неплохо, только дом продаётся, задаток получен, а новый хозяин вряд ли рад будет такому «наследству».
Озираюсь по сторонам. Груды наваленного, всеми забытого старья притихли и ждут своей участи. Участь у них одна — мусорный пакет и свалка. Давно пора было навести здесь порядок, только руки не доходили. Теперь вот и повод нашёлся.
Принимаюсь за дело. Первое, что попадается под руку — старые мамины пластинки, покрытые пылью и грустью. Не мешкая укладываю их в мешок.
Баа… Это же мои боксёрские перчатки. Сколько было в них боёв, сколько побед… Мой первый приз — золотистый кубок, чемпион города… Старый велосипед, с вогнутым рулём и выбитыми в колёсах спицами … Рваный дедов бушлат, изъеденный молью.
Человек я не сентиментальный, но сейчас руки предательски дрожат, когда один за другим в мусорный пакет укладываются старые предметы былой жизни. Словно бы достаю из завалов кусочки своей памяти, и тут же прячу их вновь. Прячу туда, откуда нет им уже возврата.
Детские вещи: игрушки, одежда, старые школьные тетради.
Жизнь — целая жизнь одной большой семьи. Правда, теперь только я один остался. Остался ещё и старый дом с заваленным воспоминаниями чердаком.
Разбираю, сортирую с усердием. Старая посуда пригодится соседке — Нине Павловне, она будет довольна, а вот советские ёлочные игрушки, пожалуй, оставлю себе.
Оглядываюсь вокруг. Работа ладится. Постепенно кучу старого хлама заменяют разноцветные мусорные мешки.
Устал. Подхожу к маленькому чердачному окошку. Курить хочется жутко. Поворачиваю голову и замираю. Что же это, неужели он… В самом отдалённом углу я вижу детский деревянный стульчик. Одна ножка у него сломана, лак совсем облупился и потемнел от времени, на спинке едва виден потёртый красный узор, что так нравился мне когда-то.
Беру его в руки, и как волной накрывает.
— Васька, держи стул, — говорит она, протягивая двумя руками детский стульчик.
Мне уже девять, соседской девочке — Ленке, всего шесть. Две косички с вплетёнными красными ленточками, измазанная в вишне белая юбка.
— Держи, говорю, — настаивает она.
— Зачем он мне? — спрашиваю с важным видом.
— А вот сядешь и будешь сидеть, — смеётся.
— Не возьму, что я, малыш какой-то сидеть на таком стуле.
— А я говорю: бери. Уезжаем мы завтра, мама сказала тебе отдать.
— Уезжаете?
Как это? Разве ж можно отсюда уехать? Здесь же столько вишни, малины, и до речки рукой подать, а зимой горки, санки. Столько всего, а они уезжают.
Раздумываю.
— Бери, это, чтобы ты меня помнил, — говорит и смеётся.
Взял нехотя, а в груди кольнуло: «чтобы помнил…»
И я помнил. Всё время помнил, а когда повзрослел, нашёл её. Вместо двух косичек теперь она носила короткую стильную стрижку, а белую юбку заменили обтягивающие джинсы.
— Ты хранишь мой подарок? — спросила она с улыбкой, докуривая ночную сигарету.
— Лучше тебя хранить буду, — ответил я и обнял её.
Я хранил её ровно тринадцать лет. А потом она сказала:
— Тесно мне, Вася, душно, не могу так больше. Давай уедем?
— Куда же ты хочешь, глупая? — спросил я с удивлением. — Здесь же всё рядом, посмотри, какая красота вокруг. Работа у нас хорошая, друзья, дом.
— Уедем, Вася, уедем. Не могу я тут больше, не могу, — заплакала она.
— Никуда я отсюда не уеду. Раз так надо, уезжай сама, — рассерженно ответил я. Что за чушь выдумала? Здесь самое лучшее место на свете.
Не верил я, что сможет. Да нет же… Куда она денется? Играет просто, капризы опять. А она собралась и уехала. И так больно мне было от предательства этого, что я взял и вырвал её из сердца, выкинул всё, что с
