не трогали. Но он слишком часто прибегал к этому средству. И однажды, когда он, мокрый, примчался в школу в начале второго урока и пробормотал свое извинение, учитель схватил его за руку, потащил к окну и крикнул: «А! Так ты промок! Ну-ка, взгляни на небо, лгун!» И Эдвард понял свою ошибку.
Три года назад Джон окончил школу — восемь классов. В этом году — очередь Эдварда. Но еще целый месяц будут тянуться уроки и повторяться эта спешка по утрам.
…Да, надо поторопиться, времени уже много. Вот идут ученики и ученицы целыми группами. Чем ближе к городу, тем их становится больше. Мимо проехала коляска, запряженная гнедой лошадью, — это прибывает в школу Кнуд Ларсен. У его отца пивоваренный завод и несколько домов. Кнуд вынимает свои часы — он это часто делает, чтобы все видели, что они золотые.
…Ах, как скучно в школе! Отчего это? Географ должно быть, не любит географии, иначе он рассказывал бы о разных странах и описывал бы их поэтически, с увлечением. Но он заставляет зубрить цифры: в Швейцарии столько-то отелей, Силезия на такой-то широте.
Учитель неравнодушен только к карте и уж тут требует абсолютной точности: если забредешь хоть чуточку вправо или влево, он вырывает указку из рук. А иногда и замахивается ею.
Очертания на карте хорошо знакомы. Скандинавия напоминает собаку, а Италия — башмак с высоким каблуком. Но разве в контурах дело? В Венеции много лагун, там вода, говорит учитель. Что же такое лагуна — итальянский фиорд? А пиния — итальянская ель? Но учитель сердится, если задаешь ему подобные вопросы. Сердиться они все умеют!
А историк? Боже мой, какую пропасть королей он называет и как трудно понять их поступки! И неудивительно: все значительные события происходят из-за случайности. То полководец накануне решительного сражения заболел насморком, то король увидал вещий сон, разбивающий все его планы.
А самое главное для бергенского историка — это имена королей. Можно и не знать их деяний в подробностях, но необходимо знать, как их всех зовут. Все они утомительно похожи друг на друга: воюют, принимают послов и зависят от случая… И учитель кричит на Эдварда: «Эй ты, забыватель имен!»
Но самые скучные — это уроки литературы. Дома не верят, чтоб это могло быть. Но и Джон помнит, что учитель литературы ни разу за все годы не прочитал вслух ни одного даже самого короткого стихотворения. И, когда ученики просят его об этом, он бранится: «Ах, лентяи! Пройдохи! Вы хотите потратить урок на пустяки, чтобы увильнуть от ответов по грамматике? Но это вам не удастся!»
И только на уроках математики интересно. Да еще в школьном хоре…
Странно, что при этом он неплохо учится. Но и не особенно хорошо. Пришлось ему познакомиться и с линейкой — из-за рассеянности на молитве. Дед-вольтерианец часто говорил, что бог есть создание человека. И как раз на молитве Эдварду вспомнились эти слова, и он стал вдумываться в их значение.
…Две девочки идут впереди. Одна из них дочь судьи, пятнадцатилетняя Гильда Сорен. Семь лет назад, когда Эдвард собирался увезти ее на игрушечном корабле, она была похожа на ангелочка. Потом они редко встречались, но он заметил, что она сильно подурнела. Это было действие злых чар, которые природа иногда насылает на девочек-подростков. Но идут годы, и чары спадают. И прямо на глазах происходит второе превращение Гильды. Однажды утром она появляется в школе в сиянии новой красоты. Это произошло совсем недавно.
…Чудесная, желанная весна наступила в природе.
Вот и Берген, вот и дождевые башни. Теперь уже не окатишься водой! Но какие-то малыши восьми — девяти лет уже забрались под насос и ждут. Эй вы, бедняги! Посмотрите на небо!
…Да, так он вспомнил о школьном хоре…
Учитель пения всегда выделял Эдварда и говорил: «Ну и слух у этого мальчугана! Феноменальный!» В прошлом году учитель пробовал разучить в классе «Лакримозу» из «Реквиема». Мальчикам понравилась музыка Моцарта, только названия были непонятны. Эдвард объяснил им, что «Реквием» — это заупокойное моление, а «Лакримоза» — жалоба, в которой слышатся слезы. Учитель был очень доволен и даже поцеловал Эдварда, а мальчики с тех пор пели «Лакримозу» так серьезно и осмысленно, что учитель всякий раз прикладывал платок к глазам и говорил: «В каждом человеке, ей-богу, живет музыкант!» Но учитель пения так мало значил в школе…
…Гильда с подругой остались позади, Эдвард не пошел с ними. Что говорить, его сердце не совсем спокойно — таково действие красоты. Он не может не покраснеть, увидев Гильду или даже услыхав ее имя, — несчастная способность заливаться румянцем при любом сильном впечатлении! Но Гильда умела и разочаровывать его. Недавно он провел очень неприятный вечер у нее на именинах. Из школьных товарищей он застал только Кнуда Ларсена, сына заводчика; остальные были такие же спесивые юнцы, как Ларсен, и разряженные девицы им под стать.
Отец рассказывал Эдварду и в школе историк говорил о том, что в Норвегии и Швеции был общий король и Швеция (король, собственно, был шведский) навязывала Норвегии свои порядки. Но в Норвегии давно уже шла борьба за независимость, и эта борьба не прекращалась. В Швеции главную роль играли дворяне: знатное происхождение, громкий титул и близость ко двору — вот чем определялась цена человека. Шведские дворяне лишили своих крестьян земли и свободы, норвежским это не удалось, и народ Норвегии, гордый тем, что не допустил у себя в стране крепостного права, восстал против шведского вмешательства. Аристократическая спесь не прививалась в Норвегии. Если в доме у шведа на видном месте висело изображение генеалогического дерева, пусть самого чахлого, с двумя — тремя веточками, то норвежец, даже самый образованный и пользующийся почетом, вешал на стену большой портрет своего прадеда — скорняка или хлебопашца. Эдвард сам видел, с каким достоинством держали себя крестьяне: попробовал бы кто-нибудь, обращаясь к ним, возвысить голос или сказать грубое слово! Его немедленно выталкивали за дверь!
И эта борьба, это отстаивание своих прав, привела к большой победе: еще задолго до рождения Эдварда, в 1822 году, постановлением норвежского стортинга[1]были уничтожены все дворянские льготы и титулы, и класс дворян в Норвегии перестал существовать. Правда, до поры до времени там еще держалась власть шведского короля, но она «держалась на ниточке», как любили говорить норвежцы, и все дела стортинг решал по-своему.
Но если преклонение перед дворянством было чуждо норвежскому народу, то у многих, особенно у городских,
