Тихонов и, подождав, когда волк исчезнет, держа автомат наготове в руке, двинулся дальше.
Рычание исчезло – волк отковылял метров на двадцать в сторону и прижался брюхом ко дну какой-то канавы – путь был свободен.
Конечно, по всем уставным законам лейтенант должен был выставить охранение, хотя бы передовое (боковое охранение тоже было бы неплохо иметь), но людей у него было с гулькин нос, получалось, что выставлять некого.
– Вперед, вперед! – подогнал окруженцев лейтенант.
Восток проблескивал тревожным мигающим светом, то разгорающимся, то затухающим, иногда раздавались яркие беззвучные всполохи, охватывали едва ли не половину неба и тут же гасли, словно подрезанные, – там ни на один час, ни на одну минуту не смолкала канонада. Немцы рвались к Волге, изо всех сил рвались, хотели продырявить нашу оборону и кое-где им это удавалось, но всякий раз очень скоро они вновь оказывались отброшенными от реки. Приказ «Ни шагу назад!» действовал, как молитва, ни одного слова которой нельзя было изменить или просто нарушить.
Идти осталось не очень много, километров двадцать, наверное, – вряд ли больше, это уже было каплей в длинном пути, оставшемся позади.
Прошло минут двадцать, и они выгребли на мягкую, словно бы сбитую из пыли дорогу, в которой ноги утопали по щикотолку – так земля здешняя была разбита танковыми траками. Не земля это была вовсе, а самая настоящая перина.
– Бегом! – передал по цепочке Тихонов, перехватил автомат, чтобы можно было стрелять из одной руки, как из пистолета, и, взбивая сапогами клубки пыли, хорошо видные в темноте – они странно светились, – побежал наискось через тракт.
Конечно, окруженцы могли и не бежать, не выкладываться до стонов и предсмертных хрипов, не сдыхать от напряжения, но очень хотелось жить, всем хотелось жить, поэтому люди и подчинялись приказам лейтенанта. Группа покорно топала за ним, стараясь бежать след в след, не отклоняться, – так в сорок первом бегали по минным полям, по опознавательным колышкам, если их кому-то удавалось поставить, и промахивались редко, – очутившись по ту строну танкового тракта, взяли десятиминутный «тайм-аут».
Едва Тихонов подал команду подниматься, как из темноты неожиданно раздался железный, с трескучими нотками голос:
– Не спешите, господа красноармейцы! Мы предлагаем вам отдохнуть на летних дачах вермахта.
Акцента в голосе почти не было, ну если был, то самую малость – явно говоривший жил когда-то в России.
Тихонов не стал слушать, что за дачи будет предлагать радиоголос, – понимая, что побеждает тот, кто стреляет первым, послал на звук короткую очередь.
Стрелять он умел неплохо, а если точнее, то вообще стрелял хорошо и на этот раз также не промахнулся, радионемец заорал гортанно, испуганно, выматерился на родном языке и унесся куда-то в черноту. А из черноты ответно, будто из ада, ударила пулеметная очередь. Дымная, красноватая, хорошо видная в темноте.
Откуда-то из ночи, визжа отчаянно, принеслась мина, в стороне, метрах в двадцати от лейтенанта, хлопнулась на землю, высверлила в ней мелкий круглый окопчик, в который солдат мог только задницу спрятать, и все, мины больше не визжали. Пулемет тоже умолк – что-то не пошло у пулеметчика, заклинило, он стал перезаряжать свою машинку, вставил новую коробку, и на этом жизнь и стрелка, и скорострельного агрегата его закончилась – неожиданный рывок совершил Стренадько и швырнул в пулемет гранату. Хорошо положил ее – это была лимонка, граната сильная, по той поре еще редкая, очень похожая на тропический фрукт.
Пулемет больше не плевался свинцом, он вообще даже не пискнул. Сдох, в общем.
Ночной бой был коротким, терять время было нельзя, через засаду они прорвались, оставив лежать в темноте двух человек.
Оба, хорошо понимая, что происходит, и боясь подвести своих, легли и умерли беззвучно, – пулеметчик хоть и не видел ничего в ночной мге, свою машинку пристрелял засветло, поэтому знал, куда бить, и положил двух окруженцев одной очередью. Похоронить бы ребят по-человечески, обряд христианский исполнить, но это означало бы погибнуть самим, времени на это не было ни секунды.
Тихонов, сильно припадая на правую ногу, бежал вместе со всеми, но вот его обогнал один боец, потом второй, третий. Боли поначалу он не ощущал, поэтому не сразу понял, что ранен.
Бег продолжался недолго – до той минуты, пока он не почувствовал резкий, почти электрический удар; на этот раз боль ошпарила не только ногу, но и все тело, проколола его, кажется, до самой шеи, некоторое время Тихонов еще бежал, но потом быстро сдал и, споткнувшись, покатился по земле.
В темноте мало что можно было разобрать, но тем не менее, едва лейтенант боком воткнулся в какие-то кусты, над ним тут же навис запыхавшийся, с черными провалами глаз Стренадько, выкашлял из себя несколько невнятных слов, потом, помотав головой, стряхнул с губ что-то мешающее говорить, подсунулся под Тихонова:
– Куда ранило?
– В ногу. Правая нога будто бы совсем отбита – ничего, кроме боли, сейчас не ощущаю.
– Мужики, помогите кто-нибудь, – негромко, давя в себе голос, бросил сержант в темноту.
Впереди кто-то чертыхнулся, затем, затопав ногами, развернулся, и через несколько мгновений около Стренадько оказался Фомичев, долговязый неуклюжий зенитчик, пристрявший к ним три дня назад, выдохнул жарко, словно распахнул заслонку в печке:
– Чего надо?
– Шоколада! – буркнул сержант недовольно. – Командир ранен, помоги тащить.
Фомичев подставил левое плечо под руку лейтенанта, приподнял его.
– Вы эта… эта… ноги подожмите, мы сейчас с сержантом побежим, а вы… вы по воздуху поедете. Как самолет.
– Ага, – Стренадько как старший по званию словно бы утвердил предложение зенитчика. – Все правильно. Иначе будем слишком долго выходить из зоны обстрела. Бе-егом!
Пока бежали, на груди Тихонова болтался немецкий автомат, стукался о металлические пуговицы гимнастерки, звук раздавался раздражающе громкий, вызывал опасения. И передвинуть автомат было нельзя – обе руки заняты.
На бегу скатились в глубокую воронку, оставленную пятисоткилограммовой немецкой бомбой, растянулись на свежей, дурно взрыхленной, пахнущей кислым перегаром земле.
– Передых, товарищ лейтенант, – просипел Стренадько, задышал часто, с надрывом. – Заодно и оглядимся.
Отдыхать и оглядываться долго не пришлось – впереди вновь загрохотали танковые гусеницы и, неспешно вытаяв из пыльной мути, засветились слабо фары: к Сталинграду шла очередная бронированная колонна. Через несколько мгновений невидимая пыль уже начала лезть в ноздри, выедать глаза, в ней даже утонули редкие звезды, обозначившиеся было в небе. Всюду была пыль, пыль, пыль… Ревели моторы.
– Ничего не боятся, сволочи, – сержант не выдержал и выругался матом, сплюнул себе под ноги. – У наших ни одного огонечка не было бы, маскировочку соблюдали бы по всем правилам движения бронетанковых войск, а эти – наглые, прут, как носороги по кочкам, и не боятся обкакаться.
– Реванш берут за сорок первый год.
– Ни фига не возьмут, кулаки у них уже не те.
– Кулаки у немчуры еще те и это обязательно надо учитывать. – Тихонов
