class="a">{49}. С восторгом, но не без иронии об этом сообщал в Варшаву князю П. А. Вяземскому И. И. Дмитриев: «История нашего любезного историографа у всех в руках и на устах: у просвещенных и профанов, у словесников и словесных, а у автора уже нет ни одного экземпляра. Примерное торжество русского умоделия»{50}. По свидетельству В. Л. Пушкина, и в Москве «История» быстро раскупалась, причем «дорогой ценою». В одной из первых заметок об «Истории» автор сообщил, что теперь ее можно достать «с великим трудом и за двойную почти цену»{51}. По воспоминаниям декабриста Н. В. Басаргина, тома «Истории» переходили из рук в руки в Училище колонновожатых.
Современников поражала и быстрая распродажа, и полученный автором многотысячный гонорар. Историограф свидетельствует, что сверх проданного тиража были получены заявки еще на 600 экз. Карамзин согласился с предложением петербургских книготорговцев братьев Слепиных о продаже им права второго, исправленного издания «Истории» за 50 тыс. руб. с рассрочкой выплаты на пять лет (дела, как вспоминал декабрист В. И. Штейн-гель, «небывалого в России»), хотя и скептически был настроен в отношении его сбыта. Если исходить из самых приблизительных подсчетов, то можно заключить: продажа восьми томов с вычетом суммы, затраченной на издание (около 10 тыс. руб.), принесла Карамзину не менее 130–140 тыс. руб. чистого дохода, к которому надо прибавить 50 тыс. руб. Сленипых. Таким образом, получив за восемь томов «Истории» около 180–190 тыс. руб. чистого дохода, историограф мог с полным основанием порадовать своих друзей — это по меньшей мере на пять лет успокоило его «экономическую заботливость».
В апреле 1818 г. в известной петербургской частной типографии Н. И. Греча начался набор второго издания. Первый том его увидел свет в том же году, восьмой — спустя два года{52}. Наряду с подпиской продажа этого издания осуществлялась уже не только в Петербурге, но и в Москве, Киеве, Митаве по более высокой (от 75 до 80 руб.), чем первое издание, цене. Распродажа была, очевидно, уже не столь впечатляющей, как и предвидел Карамзин. По свидетельству К. А. Полевого, второе издание «осело» у Слёниных и «окончательно было продано уже после смерти» братьев{53}.
Необычно стали развиваться и последующие события. Почти одновременно с выходом первого издания «Истории» известный немецкий писатель и драматург А. Коцебу опубликовал в издававшемся им в Германии журнале отрывки из труда Карамзина и объявил о намерении осуществить его перевод полностью на немецкий язык. В Россию стали поступать проспекты переводов «Истории» из Парижа (известными литераторами Фюсси-Лаисне и Жюльеном) — на французский язык, Брауншвейга (писателем Солтау) — на немецкий и Варшавы (Г. Бучинским) — на польский. Позже начались переводы труда Карамзина на греческий, итальянский, английский языки{54}. «Не знаю, куда деваться от переводов моей «Истории»…, — писал Карамзин в августе 1818 г. Дмитриеву, — Я их не искал»{55}. Обеспокоенный качеством этих переводов, он решил принять участие в подготовке русских изданий французского перевода, к которому приступили в Петербурге Жофре и Сен-Тома{56}, и немецкого, осуществлявшегося уже со второго издания «Истории» директором Царскосельского лицея Гауэншильдом совместно с доктором философии Эртелем{57}. В 20-е годы знатоком китайского языка З. Ф. Леонтьевским был сделан популярный перевод первых трех томов труда Карамзина на китайский язык. Перевод остался в рукописи{58}. Наконец, в 1826 г. известный сербский деятель Г. Магарешевич, опубликовав третью главу первого тома «Истории», объявил о своем намерении перевести на сербский язык и издать все сочинение Карамзина. Подобного успеха за рубежом не знал до этого ни один отечественный исторический труд.
Общественный и литературный резонанс первых восьми томов «Истории» оказался настолько значительным, что даже Российская академия, давний оплот литературных противников Карамзина, долгое время игнорировавшая его как возможного кандидата в ее члены, в том же, 1818 году избрала историографа в свой состав, хотя и на «упалое место», т. е. на вакансию умершего Г. Р. Державина. А в декабре 1818 г. произошло событие и совсем из ряда вон выходящее: по предложению президента академии А. С. Шишкова Карамзин выступил здесь с речью{59}.
Речь Карамзина затрагивала широкий круг литературных и общественно-политических вопросов. Она содержала его размышления о путях и судьбах развития русской литературы, критики, их роли в жизни общества, в развитии национального самосознания. Речь историографа, пожалуй, как никакое другое его сочинение периода работы над «Историей», была проникнута оптимизмом, искренней верой в могущество своей страны, в будущее величие ее науки и культуры. Великолепная по стилю, она явилась поистине как откровение его дум и мечтаний.
Россия, говорил Карамзин, после Петра I стала европейским государством. Всякие сожаления об этом бесполезны, как бы ни относиться к допетровской Руси, как бы ни превозносить близкие русскому сердцу и уму патриархальные устои, спасавшие ее в тяжелые времена. Толчок развитию страны по новому пути, данный петровскими преобразованиями, оправдал себя. Русское государство укрепило свое могущество и величие. Но, предупреждал историограф, величие государства не сводится только к его военной мощи, способной устрашать соседей. «Для того ли образуются, для того ли возносятся державы на земном шаре, чтобы единственно изумлять нас грозным колоссом силы и его звучным падением, чтобы одна, низвергая другую, чрез несколько веков обширною своею могилою служила вместо подножия новой державе, которая в чреду свою падет неминуемо?»{60}. Цель общественного бытия заключается в том, чтобы создать условия для максимального раскрытия способностей человека, будь то землепашец, писатель, ученый, удовлетворения его чаяний. Не грозной военной силой, изменчивой, как показывает история, должно славиться государство, а созданием возможностей для «раскрытия великих способностей души человеческой», являющихся, в свою очередь, основой прогресса не только отдельных народов, но и всего человечества, приводящих к сближению всех народов. Обходя вопрос о крепостном праве, Карамзин в своей речи, по существу, провозгласил типичную для идеологии просветителей идею просвещения как главную цель и основу человеческого прогресса.
Успех первых восьми томов «Истории» стал для Карамзина той важной поддержкой, которая дала ему новые силы для дальнейшей работы. Внешне он старался подчеркнуто безразлично относиться к тому потоку устных и письменных суждений, который вызвал его труд. В такой позиции одни видели высокомерие, другие — молчаливое согласие, третьи — стремление быть выше сиюминутных споров, не лишенных, быть может, личного пристрастия{61}. Терпимость к похвалам и критике, недоверчивое, устало-скептическое отношение к идеям молодых «либералистов», атаковавших его на заседаниях «Арзамаса», в Английском клубе, в салонах и гостиных и даже в собственной квартире и царскосельском домике во время дружеских приемов, подчеркнутая независимость в сношениях со столичной знатью, в суждениях о политических проблемах во время все более учащавшихся встреч, с
