вернулся к уже затянувшейся полости с семенами клена, единственными на этом Листе. Пока дерево вырастет и начнет давать крылья, пройдет не менее пятнадцати лет. За эти годы Лист три-четыре раза наведается к одному из полюсов во время солнцестояния, чтобы соединиться с тысячами других в гигантский летающий ковер. Только тогда, в дни большого переселения, ло Хаст сможет покинуть негостеприимный Лист. Но найдет ли он на бескрайнем ковре из многих чаш свой клан? Не факт, что новое пристанище, куда клан, без сомнения, в ближайшее время переселится, устремится к полюсу в это же солнцестояние. А шастать без конца по разным Листам в межсезонье — во-первых, долго, во-вторых и в-главных, весьма небезопасно. Враждебные кланы не тронут одиночку только во время большого переселения. Да и за изгнанника могут принять, а это почти верная смерть в любое время.
Но все же это хоть какой-то шанс; лучше ли просидеть остаток жизни на дурацком Листе без крыльев? Охотники не могут без крыльев, небо — их дом, высота — их стихия. Охотник-ло без полета все равно что дерево без плодов.
Ло Хаст вспомнил певчих сов и в сердцах пожелал всему их крылатому роду никогда больше не подняться в небо.
Издалека донеслась долгая трель — как показалось ло Хасту — возмущенная.
Он вздрогнул и вернулся к своим мыслям.
Лист наверняка лишь недавно летал к полюсу. Ло Хаст не раз заглядывал за край, за третью кромку и не заметил ни одного молодого побега. Так бывает лишь в первый год после большого переселения, когда юные Листы отделяются от материнских и с этих пор противостоят высоте в одиночку.
Значит, впереди у него три-четыре года полного одиночества. Ну, в лучшем случае два. Если больше никого не занесет на этот проклятый небесами Лист.
Или если не вернется ло Гри.
Ведь должен же он вернуться за другом? Ло Хаст обязательно вернулся бы, чего бы это ему ни стоило.
Он тяжело вздохнул. Постоял немного у кромки, слушая, как поет ветер высот, и пошел готовить жилище, благо агавы, в отличие от кленов, здесь встречались в изобилии.
А ветер пел неспроста. Поднявшийся еще выше Лист угодил в быстрый и узкий поток воздуха, царящий на этой высоте, и полетел на восток, прочь от родного Листа ло Хаста, оставшегося в нижнем слое и по-прежнему неспешно дрейфовавшего на юго-запад.
* * *
С тех пор он не видел людей. Изредка на фоне голубовато-зеленого неба темнели силуэты далеких Листов, но все они величаво проплывали мимо. Однажды Хаст разглядел даже крохотную точку, планировавшую к зеленой чаше — счастливец, обладавший крыльями, возвращался домой. Но ни разу никто из охотников-ло даже не приблизился к Листу, так не любившему клены. За три года Хаст стал совсем другим — хмурым, злым; но и более терпеливым, чем раньше. Теперь он мог часами наблюдать за муравьиной кучей где-нибудь в лесу или за дятлом, промышляющим жуков-джаров. Или, найдя удобное место у края, глядеть на нижний мир, проплывающий под Листом, непознанный и загадочный.
Раньше такое просто не пришло бы ему в голову.
Костры, дым которых на высоте был виден издалека, никого не привели на помощь. Клен у разрубленной три года назад полости так и не пророс. Наверное, дело было конкретно в этом Листе: он ненавидел клены так же сильно, как Хаст ненавидел певчих сов.
Бывший охотник вполне благополучного клана и сам не мог понять причин своей ненависти. Однако за три года десятки взрослых птиц упали на Лист, пронзенные стрелами; сколько гнезд разорил он, убивая самку мечом, а яйца или беспомощных птенцов топча сапогами…
Он мстил совам за свое одиночество. Хотя сознавал, что в общем-то не совы виноваты в произошедшем, а нелепая случайность. И от этого становился только злее. Лист, за исключением нелюбви к кленам, ничем не отличался от других парящих на миром чаш. Та же неподатливая зеленая плоть под ногами; трава, деревья, запустившие корни в эту плоть. На „корме“ росли лиственные породы, на „носу“ — хвойные. Как и везде, на любом Листе, и никогда еще люди Поднебесья не слыхали о другом положении вещей. Хватало и дичи — барсуков, косуль, куропатов, кабанов. Хаст выследил и убил единственного на Листе волка; больше никого, кто посмел бы угрожать человеку, здесь не нашлось. На барсуков и куропатов охотилось почтенное семейство енотов; с ними Хаст никогда не враждовал. Жизнь текла неторопливо и размеренно, и если бы не тоска по людям, Хаст даже порадовался бы произошедшим в себе переменам. Он стал взрослее, что ли. Даже нет — мудрее. Теперь больше хотелось думать, чем действовать.
Еще через три года Хаст осознал, что Лист никогда не летает на дневной полюс к большому переселению. Последняя надежда хоть когда-нибудь вернуться к людям рухнула, словно старая гнилая сосна во время бури. Воистину, он угодил на Лист, проклятый всеми ветрами высот.
Совы все так же упорно гнездились на „носу“ Листа, сколько Хаст ни разорял их кладки. У каждой убитой совы он отсекал средний коготь левой лапы — самый мощный и длинный — и нанизывал на прочную нить. За несколько лет ожерелье стало внушительным с виду и весьма тяжелым. Хаст повесил его у входа в жилище.
Лист парил меж миром и небом, цветущий и безмятежный, и никто со стороны не смог бы предположить, что здесь томится в одиночестве человек, бывший некогда ло-охотником.
День походил на день, как хвоинки на ветке сосны друг на друга, ничто не нарушало размеренного течения времени. До тех пор пока Хаст, преследуя косулю, не наткнулся в зарослях падуба на совенка-пуховичка, вывалившегося из гнезда. Рядом на мягкой летней траве камнем застыло тело мертвой совы-матери. Отчего она погибла, Хаст так и не понял.
Он нахмурился и потянулся за ножом. Снова совы! На этот раз они норовят отвлечь его от охоты.
Солнце отразилось от холодного железа, и глаза совенка, поймав этот отблеск, зажглись загадочным зеленым огнем. Клюв его раскрылся, выпуская на свободу крик — еще не трель взрослой птицы, но отчаянный призыв детеныша, мольбу о помощи и защите. Совенок прижался к неподвижному телу матери и тоже замер в наивной надежде остаться незамеченным. Лишь широкие листья падуба величаво колыхались, точно диковинные зеленые руки.
Хаст вздохнул. Никогда доселе он не давал пощады певчим совам. А сейчас он вдруг узнал в испуганном и брошенном всеми птенце себя — одинокого и беззащитного в огромном и отнюдь не ласковом
