в ней увидеть. Впоследствии, когда сын встанет на ноги, ОН с ней расстанется. А тогда, не в силах видеть такой разлад и не желая принимать чью-либо сторону, ОН поселил мать в отдельной квартире.
И обрёк её на одиночество. Стараясь, чтобы она ни в чём не нуждалась, забегал часто, но не задерживался, так как постоянно был чем-то занят. Это были 90-е, копейку на содержание семьи приходилось собирать на подработках сразу в трёх местах. По выходным мотался по базам за продуктами. Где-то удавалось достать коробку китайской тушёнки или флягу пальмового масла, в другом месте ящик мороженных американских окорочков, ещё где-то — пакет сухого молока.
А тут ещё инфаркт случился, совсем не кстати. Мать жаждала общения, воспоминаний о былом, рассказов о его планах, о том, как и что у него на работе, а ОН думал о том, как бы побыстрей добраться до своей квартиры, до своего рабочего стола, а то и до дивана, до подушки.
Устав от жизни, от болячек, а ОН знал теперь, что и от его недостаточно внимательного отношения к ней, она решила уйти из жизни и отказалась от лекарств и пищи. Ни ОН, ни наблюдавшие её врачи не смогли её переубедить. Она умерла тихо ночью, ОН проснулся от её последнего вздоха-стона. С этого часа чувство вины перед ней никогда уже его не покидало. Оно становилось ещё более острым, когда вспоминал, КАК ОН её хоронил.
Она ушла в сезон почти непрерывных июльских ливней, тайфунов, характерных для Дальнего Востока. Откладывать похороны было нельзя. И хоронить пришлось в дождь. Могильщики с трудом поддерживали могилу в относительной сухости. Поэтому гроб почти без промедления опустили в яму и тут же засыпали раскисающей глиной. Приехав на следующий день, ОН обнаружил, что земля опустилась, могильный холмик ушёл в яму, залитую водой доверху. Пришлось ее вычерпывать и формировать новой холмик. Тяжёлый осадок от всего этого остался с ним навсегда и усугублял его чувство вины пред матерью.
И вот теперь во сне ОН видел свою мать у края могильной ямы, предназначенной для её сына. ОН был уверен, что это его должны опустить в гроб, но себя на полотне не видел. Все его внимания сосредоточилось на художнике небольшого роста, который стоял рядом со станком сразу на двух разновеликих табуретках. ОН сразу узнал в нем Караваджо. Глаза чуть навыкате, усталое, несколько помятое лицо мужчины явно за тридцать лет. Волнистые, густые, немного спутанные волосы, но одновременно аккуратная бородка клинышком и подкрученные усы. Отложив кисть, он что-то прихлёбывал мелкими глотками из кувшина в ожидании спешащих к нему ребят….
И в этот момент электричка резче, чем обычно, притормозила. Сосед по вагонному сидению, собираясь на выход, задел его колено и придавил стопу. ОН открыл глаза и не сразу сориентировался. Шум, голоса, которые ОН только что слышал во сне, продолжали звучать почти в той же тональности и здесь, в вагоне. На сиденьях сзади него и впереди весело болтали парни и девчонки. Он глянул на часы. Оказывается, дремал всего десять минут.
ОН слышал вокруг себя русскую речь, а в голове его ещё свежи были отзвуки иного языка, похожего на итальянский. Неужели во сне ОН слышал итальянскую речь и понимал её? И эта речь должна была быть староитальянской, ведь Караваджо жил на рубеже 16 и 17 веков. В это было трудно поверить. Невозможно поверить.
ОН задумался. В своё время его ограниченная память не позволила ему освоить ни одного языка, кроме азов английского. ОН не знал итальянского, но мог отличить его звучание от других. С этим языком у него было кратковременное давнее знакомство, когда внучка выбрала в продвинутой школе итальянский в качестве дополнительного предмета. По настоянию жены, ОН собрался ей помогать. Накупил пособий и примерно с месяц возился с ними, слушал записи итальянских уроков, пытался проговаривать отдельные фразы. Занятие это было скучное, и ОН иногда крепко засыпал с наушниками на голове под монотонное менторское бормотание с диска. Но внучка, как всегда — вдруг, передумала и перешла на изучение испанского. Какое-то время ОН ещё продолжал заниматься итальянским из личного интереса, так как слышал, что изучение иностранных языков сохраняет и укрепляет память. Но хватило его ненадолго, и ОН засунул пособия в дальний ящик.
С такими скудными познаниями в языке мог ли ОН сейчас понимать смысл сказанного на итальянском? Может быть, даже на староитальянском, то есть, тосканском? А ОН прекрасно понимал этих молодых людей, которых видел во сне, понимал их скороговорку, римский жаргон, все эти словечки, граничащие с неприличными выражениями.
Это было просто невероятно! И ОН отдавал себе в этом отчёт. ОН никогда не замечал за собой каких-либо экстрасенсорных или каких-то там ещё необычных возможностей или способностей. ОН не верил в мистику, эзотерику ни в каких их проявлениях. Больше того, ОН прежде не запоминал своих снов. Напрочь, никогда, как бы ни старался пробудившись утром, что-то выковырнуть из памяти. Правда, никогда и не переживал из-за этого. Но сейчас сон жил в нем, ОН его отчётливо помнил и это было поразительно. Сам сон был удивительным, как продолжение его видений и чувств на выставке, только в другой интерпретации. Как сценка из какого-то фильма про средневекового художника. Или галлюцинация. ОН не верил сам себе и впервые в жизни забеспокоился, что сон может пропасть, исчезнуть, как это было всегда с его снами. И, самое главное, ОН не сможет проверить, так ли все было там, в мастерской Художника, с этим итальянским языком.
ОН попытался немедленно вернуться назад в сон, пока тот ещё стоял перед его глазами, цеплялся за память. Стараясь обособить себя от окружающей обстановки в вагоне, забыв всякую предосторожность, ОН вновь закрыл глаза. Натужная попытка заснуть не сразу дала результат. Лишь мысленно вернувшись в выставочный зал к полотну «Положение во гроб», ОН вновь погрузился в сновидение. Но это была уже другая картинка, другая комната.
Раньше ОН не присутствовал в мастерской Художника, наблюдал происходящее в ней как бы на экране. Сейчас же ОН ощущал, что сам находится в комнате. Перед ним на небольшом отдалении задняя сторона станка-мольберта. На нем огромное полотно, обращённое к нему обратной стороной. ОН видит, как слегка прогибается ткань в том месте, где с лицевой стороны по ней проводят кистью. Художника сначала не видно. Потом его лицо стало появляться то с одного края подрамника, то с другого. И это было лицо Караваджо, несомненно. С помощью
