уже не имело значения, может быть, из-за беспредела проклятости. И всё более явным оставалось ощущение призрачной пустоты, как будто уже и мира не было (или был он просто погружён в эту пустоту). Только шёпот умирающей больной преследовал её по ночам: «Прощай, прощай, Коля», – хотя никакого Коли и не было.
А вскоре выписали и Лёню. Родители пришли за ним, но он точно отсутствовал или странным образом не хотел их признавать, словно, умирая, он не признавал и сам факт своего рождения. И упрямо хотел к себе, в свою коммунальную конуру, отрицая всякую помощь.
«Не жилец я для смерти, не жилец!» – повторял он одну и ту же фразу.
И, придя домой, плюнул в своё отражение в зеркале.
Люда долго не решалась позвонить ему, и не решилась бы, если бы не раздражающее чувство своей связи с ним, почти необъяснимой. Она позвонила наконец, ожидая ужас, но первое, что он сказал ей, было о коте.
– Кот умер, Люда, – раздавался его голос, как будто оторванный от плоти. – И знаешь, как он умер? Жил сумасшедшим, а умер покойно и даже робко. Лежал, умирая, и знаешь, за минуту до смерти тихо-тихо помахал мне хвостиком, точно прощаясь со мной и с миром этим, беспредельным. Помахал хвостиком раза три, так примирённо, грустно, и умер.
– А что ещё, Лёня?! – спросила Люда. – Как ты себя чувствуешь?
– Что ещё? Я замуровал его тело у себя в комнате, в стене, как и обещал. Сосед Ваня помог мне в этом. Теперь он со мною всё равно, кот этот, он со мною…
Люда внутренне ахнула, но не возникли ни возражения, ни слёзы. А голос Лёни по телефону тем не менее продолжал, всё визгливей и визгливей, но как-то по-пустому визгливей:
– Я уже третий день разговариваю с ним, с покойным. Стучу ему в стенку кастрюлею. Или ложкой, большой ложкой! Хотя коты и не едят с ложками. Но он, я думаю, понимает меня, он во всём теперь после своей смерти понимает меня… Он ведь и не кот, может быть, уже… Господи, как мне всё надоело, надоело, а больше всего моя боль и моя смерть!..
И Леонид повесил трубку. Люда подумала: завтра же приду к нему. И она пришла. Первое, что она увидела в комнате Лёни, – это толстуна-соседа Ваню, делающего перед Лёней, который сидел на табурете, активную гимнастику. Ваня был трезв, в одной майке и трусиках, и лихо стоял на руках, задирая ноги вверх, к потолку.
Лёня тупо смотрел на него. При виде Люды он перевернулся, встал на ноги и с блаженной улыбкой, с распростёртыми объятиями приветствовал её, как свою сестру. Таким весёлым и отключённо-отчаянным Люда ещё его не видела, и, кроме того, она почувствовала, что в Ване появилось какое-то новое качество. Где-то он стал почти неузнаваемым. Рациональность в нём уже исчезла совершенно, как будто рациональности вообще в мире не существовало.
Эдакая неузнаваемость его тяжело ошеломила Люду. «Может быть, это уже другой человек?!» – подумала она.
А Ваня между тем (или это теперь был псевдо-Ваня) назойливо лез к ней с поцелуйчиками, но особенно с широченными объятиями, в которых он, казалось, хотел как бы растворить Люду.
А Лёня тем временем стал мутно смотреть в одну точку, ничего не говоря.
«Где же кот, в какую стену он замуровал его?» – подумала Люда и взглядом вдруг стала искать умершего кота. Но ничего не увидала.
Псевдо-Ваня опять стал шуметь и настойчиво хлопотать насчёт чая – хотя время совсем было не чайное.
– Кто пьёт чай, тот отчаянный, – то и дело приговаривал он, чуть-чуть подпрыгивая, вылетая из комнаты за бесчисленными чашками, ложками, блюдцами, как будто народу в комнате было видимо-невидимо.
Потом он неожиданно заскучал, сев на стул.
– Где же кот? – вырвалось у Люды.
Псевдо-Ваня сразу оживился, поднял просветлённые глазки и воскликнул:
– Я знаю где!
И указал на стену около книжного шкафа.
Лёня механически кивнул головой.
– Покой, покой от всего этого исходит, покой, – заключил он.
Люда не знала, то ли ей смириться со всем, то ли совершить что-то необычайное.
А псевдо-Ваня, точно его оживляло присутствие в стене кота, стал разливать чай, пришёптывая при этом:
– Чай, он саму смерть победит, вот он каков, чай! Чай-то, а?!
И Лёня почему-то очень внимательно слушал его.
Вдруг в дверь сурово постучали.
– А я знаю кто! – воскликнул псевдо-Ваня, улыбаясь круглым лицом. – Скажите, Лёня, «войдите», ведь вы хозяин.
Лёня вяло сказал:
– Войдите.
Дверь распахнулась, и на пороге стоял… двойник псевдо-Вани. Это было существо, до ужаса похожее на него.
– Мой коллега! – захохотал псевдо-Ваня. – Сослуживец почти. Нас всегда путали. Артём, входи, не робей!
И Артём, вылитый псевдо-Ваня, кругляшом вкатился в комнату умирающего.
– Ба, да здесь целая компания! И причём крайне весёлая! – захихикал двойник.
– Садись, садись – оглушительно заявил псевдо-Ваня. – От чая ещё никто не умирал.
Артём сел.
Через полчаса появилась водка, но совсем малость, хотя и от малости все как-то порезвели, включая – на мгновение – даже Лёню.
Всё перемешалось, и уже непонятно было, где чай, а где водка; и в зеркале отражались двое псевдо-Ваней, и всего их, одинаковых, было уже таким образом четверо, плюс слабеющий Лёня, который почти не отражался в зеркале, и плюс Люда, которая думала о своём бытии.
От всего этого хаос стоял в комнате, и только первый псевдо-Ваня так заразительно хохотал, что всем, хотя бы на минутки, становилось страшно весело.
А Людочке казалась нереальной даже собственная рука. Лёня пролил чай, завели музыку, почтальон принёс письмо.
При всём этом была жуткая трезвость, да и выпили мало.
Лёня иногда задумчиво поглядывал в стену, что у книжного шкафа. Люда всё время путала псевдо-Ваней и, устав от всего, особенно от шума, который производили двойники, старавшиеся перекричать друг друга, внезапно ушла. А через несколько дней она услышала страшную весть: Лёня умер. Она до такой степени внутренне остолбенела, что не понимала даже, как относиться к этой новости.
Всё дальнейшее прошло как в тумане: и стоны родителей Лёни, и похороны, напоминающие обряд брака наоборот, словно умерший венчался с пустотой, и сам громоздкий, вместительный крематорий – всё это словно происходило на Марсе или во сне, но во сне на Луне, а не здесь.
Запомнилась только реакция псевдо-Вани. Он был почему-то увлечён крышкой гроба. Гроб-то приобрели приличный, не позорный; но псевдо-Ване, казалось, ни до чего не было дела, кроме этой крышки, по которой он всё время назойливо постукивал, даже барабанил, когда совершался долгий процесс пути – к крематорию и т. д.
Перед опусканием в бездну, когда все уже простились, появился двойник псевдо-Вани, и тот словно ждал его. Оба они, одновременно, бросились к гробу и прямо зацеловали, почти облизали, печальный Лёнин лоб. Какому-то мужику пришлось даже оттаскивать их: ибо уже настала пора и звучала скорбная музыка.
У второго псевдо-Вани почему-то вспух глаз.
Через несколько дней – с отцом Лёни, пропойным инженером, – Люде пришлось забирать прах Лёни, чтоб потом захоронить его в семейной могиле. Ехать было далеко-далеко, куда-то к чёрту на куличики. Так уж было положено выдавать прах. В этом месте им пришлось ещё простоять в очереди, прежде чем они получили, что хотели. Люда сунула кулёк в свою пустую сумку – отец Лёни категорически отказался брать её в руки.
– Что же я, своим сыном буду помахивать, неся его, – возмущённо выговорил он, покраснев, а потом надолго замолк.
Люде пришлось самой нести эту большую хозяйственную сумку, на дне которой разместился мешочек – всё, что осталось от задумчивого Лёни. Сумка была неестественно лёгкая и прямо-таки болталась в руке Люды.
Всё это было так дико и неестественно, что Люда едва сдерживалась, чтобы не расхохотаться – громко и на всю Вселенную. Она еле справлялась с подступавшим хохотом. Эта болтающаяся сумка с нелепым кульком – и одновременно воспоминания о философских умозаключениях Лёни – всё это вело её к убеждению о тотальном бреде, о том, что мир этот и всё, что в нём, – просто форма делирия, коллективная галлюцинация и ничего больше.
Выл ветер, туман поднимался ни с того ни с сего, и она шла по бесконечной пустынной дороге, чтобы
