вступить в эту реку. Ганцзалин, между прочим, не только о себе подумал, но и о хозяине.
– Тоже присмотрел мне какую-нибудь безымянную горничную? – фыркнул Загорский. – Благодарствую, я как-нибудь так, доживу век бобылем.
Помощник отвечал с легкой обидой, что хозяин, видно, совсем его не знает, раз думает, что тот способен женить его на горничной. Нет-нет, заслуги действительного статского советника перед отчизной таковы, что его полагалось бы женить не меньше, чем на императрице. Однако матушка императрица Мария Федоровна, пожалуй, что старовата будет для господина, а Александра Федоровна – замужем за государем-императором. Если бы об этом деле узнал Конфуций, он бы наверняка сказал, что нехорошо отбивать жену у венценосца…
– Будь добр, уволь меня от твоих диких фантазий, это нисколько не смешно, – Загорский явно был не настроен дискутировать на матримониальные темы.
Но Ганцзалина не так-то просто было сбить с настроения, если на него, как он сам говорил, нашел стих.
– Вы дослушайте сначала, – сказал он хмуро, – я ведь вам добра желаю.
Нестор Васильевич отвечал, что именно с этой фразы обычно начинаются самые невозможные пакости, так что слушать он ничего не станет, а снова займется переводом. Ганцзалин же, во избежание новых глупостей с его стороны, пусть немедленно отправляется…
– Лисицкая! – выкрикнул китаец, поняв, что если не перехватить инициативу, хозяин тут же и ушлет его прочь.
Загорский осекся и посмотрел на помощника настороженно: что – Лисицкая? Ганцзалин важно отвечал, что балерина Светлана Александровна Лисицкая будет ему отличной женой.
– Если бы я хотел жениться на Лисицкой, я бы сделал это гораздо раньше, – хмуро заметил Нестор Васильевич. – Ты вообще почему ее вспомнил? Ты, может быть, встретил ее на улице или она тебя встретила? Между вами был какой-то разговор?
Никакого разговора между ними, разумеется, не было, а в отсутствие господина – и быть не могло. А вспомнил Ганцзалин Лисицкую только потому, что она, на его взгляд, лучше кого бы то ни было подходит Загорскому в качестве жены. Добрая, милая, терпеливая, красивая – и к тому же балерина. С такой не стыдно и к папе Римскому на прием явиться.
Загорский, услышав такой оригинальный пассаж, язвительно заметил, что папа Римский – монах, и балеринами не интересуется.
– И очень глупо с его стороны, – прокомментировал помощник. – Я думаю, ему просто хорошие балерины не встречались.
Действительный статский советник поморщился: пошлости совершенно не красят Ганцзалина. Римский понтифик – фигура, чрезвычайно важная как в духовном, так и в политическом смысле. Это вам не чань-буддийские бонзы, которых хлебом не корми – дай обломать палку о спину ученика. Шутить насчет папы – это весьма дурной тон, и он, Загорский, желал бы, чтобы впредь ничего подобного Ганцзалин себе не позволял…
– Да пес с ним, с папой, – перебил его Ганцзалин, – папа к слову пришелся. Но все люди нашего круга живут с балеринами. Чем вы-то хуже?
– Все люди нашего круга? – прищурился Нестор Васильевич. – Позволь узнать, друг любезный, кого ты имеешь в виду?
Кого он имеет в виду? Да вот, пожалуйста! И помощник с большим воодушевлением принялся загибать желтые свои пальцы. Во-первых, его императорское величество Павел Первый. Во-вторых, государь император Николай Первый. В-третьих, еще один государь – Александр Второй. И это не говоря уже про царствующего монарха Николая Второго. Как известно, все вышеупомянутые венценосцы неровно дышали к балеринам…
Ошеломленный такой диковинной арифметикой Загорский открыл было рот, чтобы подвергнуть Ганцзалина жесточайшему разносу, но тут зазвонил телефон. Бросив на помощника уничтожающий взгляд, Нестор Васильевич взял трубку.
На том конце провода был его патрон, тайный советник С.
– Рад слышать вас, Николай Гаврилович, – сердечно поприветствовал его Загорский.
Звонок от старого царедворца означал, что предстоит очередное расследование, и скорее всего – по дипломатической части. Однако по первым же словам стало ясно, что дело далеко не очередное, что случилось что-то неладное. Да что там неладное – очевидно, произошло нечто из ряда вон выходящее!
– Дорогой Нестор Васильевич, – каким-то сдавленным голосом проговорил патрон, – я вас очень прошу, приезжайте ко мне, приезжайте немедленно…
Спустя полчаса Загорский уже взбегал по ступенькам дома тайного советника.
Незнакомый лакей с военной выправкой провел его в гостиную. Загорскому хватило пары быстрых взглядов, чтобы понять, что в доме царит жесточайший хаос и нестроение. Нет, внешне все было, как обычно, парадные портреты предков по-прежнему висели на стенах, а вещи аккуратно стояли на положенных местах, но при этом чудилось, будто шерсть на них вздыблена, как на перепуганных котах. Разумеется, никакой шерсти на предметах обстановки не было и быть не могло, но, воля ваша, ощущение складывалось именно такое.
И уж совершенно точно шерсть стояла дыбом на самом хозяине дома – точнее, то, что от этой шерсти осталось. К преклонным своим годам тайный советник почти лишился волос на темени и обзавелся благообразной лысиной, которая, впрочем, ничуть не искажала его естественного облика: он по-прежнему выглядел грозно, когда хотел быть грозным, и очаровательно – когда нужно было кого-то очаровать. Очарованию этому не мешал ни слишком внушительный нос, нависший над подбородком, ни суровые карие глаза, ни даже некоторая избыточность в теле, образовавшаяся с возрастом.
Сейчас, впрочем, патрон не был ни грозен, ни очарователен, он был очевидно потрясен и потрясен до глубины души. Более того, вид у него был бледный и растерзанный, его покинула всегдашняя его энергия, он словно бы утопал в креслах и даже не пытался подняться навстречу гостю.
– Что с вами, Николай Гаврилович? – спросил Нестор Васильевич озабоченно. – Вы нездоровы?
Даосская выучка, которой он подвергся в молодости, когда жил в Китае, позволяла ему без всякого сомнения презреть любые внешние условности и сразу перейти к делу.
Как говорил, кажется, наставник всех дао́сов Ла́о-цзы, когда в мире исчезает да́о-путь, остается еще благодать-дэ; когда исчезает благодать-дэ, остается ритуал-ли; когда исчезает ритуал-ли, не остается ничего. Таким образом, ритуал или, говоря по-русски, правила приличия, при всей их важности серьезно уступали по значению благодати, не говоря уже о пути или, точнее, истине. Исходя из этого Загорский полагал, что, если обстоятельства требуют, любые внешние приличия можно отбросить ради обретения истины.
– Новомодная болезнь, гипертонический криз[4], – слабым голосом отвечал его превосходительство. – Кажется, так это доктор назвал.
Брови Загорского поползли наверх.
– Как вас угораздило? Что говорят врачи?
Тайный советник махнул рукой: сейчас это не так важно. Важнее история, которая предшествовала этой прискорбной неприятности. История же, по словам Николая Гавриловича, была банальной до отвращения.
– У вашего покорного слуги похитили секретные дипломатические бумаги.
Загорский нахмурился.
– Вы хранили
