Идем. — И я заставил тебя сесть на кровать, потом в комнате раздался голос папы.
— Внимание! На зарядку становись! Руки на пояс, мальчик…
Ты был растерян, а я хохотал:
— Это мой отец, честное слово. Теперь ты веришь, веришь?
Но ты сразу понял, что к чему, и сказал:
— Кто это придумал?
Я-то знал, в комнате пластинка, где записан голос отца, и, как только встаешь с кровати, пластинка включается и начинает передавать приказы в репродуктор на винограднике, но я не мог объяснить тебе, понимаешь, не мог, потому что я не хотел верить, что это обыкновенная пластинка, а не живой, настоящий голос папы, который потом много-много дней поддерживал меня, и мне даже стало обидно и больно, что я показал тебе, раскрыл тайну своей сказки…
Ты, видимо, понял мое состояние, сказал:
— А я… я сразу поверил, что это твой отец. Я даже знаю, что, если ты спросишь у него что-нибудь, он ответит. Спроси-ка…
5
Я подумал, как будет приятно маме, если мы с Маратом придем за ней в госпиталь — уж очень она волновалась в первый день работы и сразу бы поняла, что и мы волнуемся вместе с ней.
Марат знал, где находится госпиталь, и мы пошли. Мне запрещали уходить далеко от дома — в улочках нашего города не мудрено заблудиться. И в тот день я впервые нарушил этот запрет.
Какой интересный мир открылся мне! Мы шли друг за другом, потому что только так можно было пройти по узким улицам. На каждом шагу мечеть — поднимаешь голову, а там голубая шапка с гнездами аистов, и от этих шапок и дома, и деревья, и люди — все кажется голубым, хотя на самом деле улицы угрюмые, безглазые, и никто не высунет голову и не скажет «здравствуйте!».
И вдруг, как что-то совсем чужое, возникло перед нами каменное здание с множеством глаз — в этом единственном тогда здании европейского типа через много лет я учился в институте, набираясь ума-разума.
— Что же ты остановился? — Марат толкнул меня к этому зданию, и я посмотрел на окна в надежде увидеть живых, настоящих раненых, людей оттуда, с войны.
— Туда нельзя, — остановила нас у входа женщина с красной повязкой.
— К маме, — сказал я, — она работает здесь.
— К маме тоже нельзя. Она занята.
— У них дом горит, тетя.
— А не врешь? — женщина схватила Марата за руку.
— Обманывает, — поспешил я признаться, зная, что мама упадет в обморок, если ей скажут: у вас пожар!
— Ах, врет! — женщина принялась поучать бедного Марата, что-то говорить про взрослых, которые на войне, и про детей, которые занимаются враньем… Хорошо, что сзади нас протяжно загудела машина, и мы отскочили в сторону.
— Раненые, — шепнул Марат.
Из машины с большим красным крестом санитары начали вытаскивать носилки — одни, другие, третьи, седьмые… Я смотрел на них и ничего не видел, кроме ног, высохших, синих. Тебя, слава богу, не было среди них, отец, все чужое, незнакомое. А их несли, несли на носилках, с запахами крови, с запахами войны — мимо нас.
— Все, — сказала женщина с повязкой, — этого пока положите под деревом. Мест нет…
— Да вы что? Он очень плох. Он без сознания.
— Говорю вам узбекским языком — мест нет.
Его положили под деревом, восьмого, бедного, которому не хватило места, и мы медленно подошли к носилкам. Ветер откинул край простыни, и я увидел, отец, совсем худое, совсем безжизненное, страдальческое лицо человека, который чем-то был похож на тебя — такой же высокий и худой, но с широкими плечами, которые еле умещались на носилках.
Он лежал, и губы его дрожали. Наверное, он никак не мог отогнать от себя картины войны: бегут, падают и умирают солдаты, раскалываются пополам деревья и небо.
Вдруг я подумал, что он должен обязательно знать тебя, отец. И дядю Фархада. Солдат этот шел с вами по лесу, по темному, запутанному лесу, и дядю убили, а его ранили, а ты бросился к нему, чтобы спасти. А тут еще снаряд. И что стало с тобой, отец?..
— Дядя, дядя! — стал звать его я, стал будить, чтобы он смог отогнать от себя прочь картины войны и сказать, что стало с тобой…
— Мальчик! Оставь в покое раненого. Иди домой. Мама твоя очень занята…
И мы ушли. Шли и молчали. Совсем забыли, что нас двое, не разговаривали, не смотрели друг на друга.
Долго, очень долго я сидел, ни о чем не думая, словно меня нет, улетучился. Потом начал ходить из комнаты в комнату, по двору и думать.
Наверное, он все еще лежит под деревом и смотрит картины войны, и ему больно и нехорошо. А жена его и дети ждут письма и совсем не подозревают, что он лежит сейчас под деревом, не знают и не могут прийти к нему, чтобы помочь.
И я побежал на кухню, стал резать, резать хлеб, мазать маслом. Завернул все это в газету. Решил отнести ему, чтобы он обрадовался. И ему станет хорошо.
Но вот и мама. Я спрятал сверток и вышел ей навстречу.
— Поздравляю тебя, мама.
— С чем? Письмо от папы?.. Да, да, день прошел удачно. Но как я устала, ты даже представить не можешь! Зато восемь операций — восемь!
— Это мало или много?
— Это ужасно много для мирного времени, мальчик. Но сейчас… Один из врачей сделал двенадцать, и все удачные.
— У тебя сколько удачных?
— Будем надеяться, что все. Но одна была такая жуткая, как я волновалась!.. А зачем ты приходил в госпиталь?
— Просто мне хотелось поглядеть на тебя. Нельзя?
— Нельзя, маленький. Ты понял меня?
И, хотя я не понял, сказал:
— Да.
— Завтра у нас будет гость.
— Кто, мама?
— В госпитале очень тесно. Мы, врачи, решили взять к себе домой раненых.
— А зачем?
— Там им тесно.
— У нас в доме будет лежать раненый?
— Да, мальчик. И ты будешь помогать мне.
— Буду, мама. А ты уже выбрала кого? Ты знаешь его? А ему у нас понравится?
— Я еще не выбрала. Не знаю, понравится или нет. Но мы должны его вылечить.
— Я сделаю все, чтобы он вылечился. Ладно, мама?
— Хорошо, хорошо. Давай ужинать.
— Мама, давай возьмем его. Он лежит один под деревом. Ему не хватило места. Тебе ведь все равно. Я знаю, он будет хороший и послушный и не станет капризничать.
— Ладно, маленький. Мы пойдем вместе, и ты покажешь его.
— Он такой хороший!
