сердце им ударила горькая обида: как верблюдов навьючили и заставили тащить... Не доходя до здания госучреждений, они остановились и почти одновременно прошептали:
— Домой.
Бумагу спрятали на чердаке. Закрыли сухой травой, приготовленной уехавшими хозяевами для козы.
— Начало сделано, Соня. Только начало,— проговорила довольная Августа Гавриловна.— А теперь мне пора. Моя доченька, наверное, заждалась. Встретимся завтра.
Ноябрьский промозглый туман заполонил предрассветный город, клубился над прудами и густой пеленой вползал в улицы. От него несло гнетущей сыростью болота и горьким дымом пожарищ. Туман и тишина. Еще недавно голосистый от гудков и от заливистых трамвайных звонков, возбужденный и радостный от смеха ребят, ныне город походил на склеп.
Пока Богоявленская шла со Стандарта к Дому госучреждений, туман немного рассеялся.
В вестибюле длинного трехэтажного красного здания толпились люди. На лестничной площадке между первым и вторым этажами стояли два немца. Богоявленская услыхала последние слова подслеповатого офицера в роговых очках:
— Кто будет работать — получит хлеб. Записывайтесь на работу по своей специальности. Кто зарегистрировался, идите в свои отделы. Кто нет — регистрируйтесь по своей специальности.
Лестница опустела. Августа Гавриловна пошла по коридору, ища земельный отдел, открыла двери и увидела знакомые лица. За столами сидели Скалаухов, Чибисов и Никитин Иванова стояла у окна.
— А вы не поторопились? — вместо приветствия спросила Богоявленская.
Никто не отозвался, опустили глаза. «Почему они оказались здесь? — подумала она.— До войны работали в советских учреждениях. Испугались? Никитин и Скалаухов уже пожилые... Чибисов — молодой человек, больной туберкулезом. Постой!» В памяти Августы Гавриловны всплыла беседа с капитаном Шумко. Он говорил о ее сослуживце, которого она может встретить в оккупированном городе. Пусть, мол, не удивляется... Перед ней наверняка, свои люди. Она достала из кармана листовку, сброшенную с самолета, и положила перед Скалауховым. Тот прочел и передал Чибисову. Потом листовка перешла к Никитину и снова оказалась в руках Богояв-ленской. По-прежнему никто не проронил ни слова. Лишь тяжело вздохнул Скалаухов. Чибисов, поймав взгляд Августы Гавриловны, приветливо улыбнулся. Она, не прощаясь, покинула комнату. Следом вышла Соня.
4
Андрей Андреевич не мог привыкнуть к утренней тишине с той тягостной минуты, когда остановился завод и ушли последние эшелоны с оборудованием. В предвоенные годы он уже не работал на металлургическом заводе, но с Калиновки были видны свечи домен, голубоватый дымок над трубами мартеновских печей.
После гражданской войны три брата Вербонолей, проработав немного на шахте, перешли в рельсопрокатный цех завода грузчиками. В тридцатом году Андрей рассчитался и поступил в транспортную контору. Этому способствовал четвертый брат, к тому времени председатель городского совета Осоавиахима. Андрей Андреевич научился водить машину.
Порой ему кажется, что довоенное, дооккупационное было давным-давно. Завод потух. На улицах чужие машины и мотоциклы. Вербоноль знает немецкий язык. Выучил его в детстве, когда жил среди немцев-колонистов.
В городе зыбкая тишина. Она в любую минуту может взорваться ревом гестаповских машин или дробным тарахтеньем мотоциклов. Андрей Андреевич ходит в город по тропинке, бегущей через мостик на Школьный проспект, мимо домика Сони Ивановой. Здесь реже встречаются патрули и полицаи.
Знакомую дорожку припорошило снегом. Кто-то уже прошел по ней и оставил следы. Андрей Андреевич опустил голову и ступает в них. Вдруг следы свернули прямо в сугроб. Он поднял глаза, остановился: на столбе объявление. Председатель городской управы Петушков предупреждает об ответственности за нарушение паспортного режима. «Срок общей прописки устанавливается с 22 декабря с. г. по 22 января 1942 года... Вновь прибывшие лица обязаны заявить о себе в суточный срок, жители, которые хотели бы оказать приют лицам, проживающим в другом месте, должны об этом заявить управдому или лицу, его заменяющему, который, выяснив причины прибытия, обращается за разрешением прописки в участок полиции. Тот, гто дает убежище советским военным или работающим по заданию Советов, будет расстрелян».
Вербоноль невольно прикусил губу. Нет, к этому привыкнуть невозможно. Он содрогается при чтении немецких объявлений. В городе льется кровь невинных. Первого ноября фашисты привели к развалинам кирпичного завода, что у Первого пруда, семнадцать юношей и девушек и расстреляли их. Потом развесили объявления: так будет покончено со всеми коммунистами и комсомольцами, если они не зарегистрируются в полиции.
Месяц назад Андрей Андреевич проходил мимо Пожарной площади. Неожиданно ее оцепили солдаты. Вскоре привезли человек пятьдесят евреев — стариков, женщин, детей. На них наставили автоматы и скомандовали:
— А ну, танцуйте, юды!
Люди не двинулись с места. Над их головами просвистели пули, снова взлетел гортанный крик:
— На столб, собака! Буду стрелять!
Но приземистый седоватый мужчина рванул на себе рубаху и пошел на немца. У того от злобы перекосило лицо, он разрядил автомат в старика. Перепуганные подростки под улюлюканье и регот солдатни прильнули к столбам, пытаясь вскарабкаться на них. Обессиленные старики и женщины пританцовывали на месте. Высокий немец вышел из цепи и направился к танцующим, Схватил за руку курчавую девчонку, дернул изо всей силы и бросил на землю. Всхлипывая, она стала подыматься на четвереньки, но солдат выстрелил ей в затылок.
Вербоноль до боли стиснул зубы. «Запоминай все. Еще придет час расплаты»,— подумал он.
Грубый окрик прервал мысли Вербоноля.
— Эй, ты! Стой! Документы! Два полицая преградили дорогу.
— Нике ферштейн[2],— пробасил Андрей Андреевич.
Полицаи переглянулись.
— Видать, ихний,—процедил один.— Пропусти.
Они расступились. Вербоноль спокойно пошел к заводу. «Наши хлопцы тоже в полицейской форме ходят,— подумал он.— Страшные вещи рассказывают».
Вчера виделся с одним. Возвращался с дежурства в тюрьме. Следователи выпытывают у арестованных имена партизан. Кладут на длинную скамью и бьют тяжелым шлангом. Человек теряет сознание, его обливают водой и бросают в камеру. Под утро снова берут на допрос. Переводчик тычет в лицо исписанную бумажку и повторяет слова орущего следователя:
— Партизаны показывают на тебя! Ты — партизан! Где остальные?
— Я не партизан. Ничего не знаю,— отвечает распухшими губами истязаемый.
Тогда его подводят к высокой доске. На ней висит бачок с холодной водой. Широким поясом притягивают к доске голову. Немец открывает краник — и медленные капли падают
