просто ненавижу эти темные создания дикарского разума. Может, и вы когда-либо поймете, что это такое, это темное. А я поняла давно. Только прежде чем понять до конца — я умру.
Я знал: бестактно было бы расспрашивать дальше. Я смолчал. И лишь потом, когда она заметно успокоилась, произнес:
— Извините, если я вас задел, пани Яновская. Я сразу стал вам неприятен. Если вы хотите, чтобы я от вас уехал?.. Мне кажется, лучше сейчас.
Лицо ее странно искривилось.
— Ах, разве в том дело? Не надо. Вы очень, очень обидите меня, если поедете сейчас. И к тому же,— голос ее задрожал,— что, если бы я попросила, понимаете, попросила вас остаться тут, в этом доме. Хотя бы на две-три недели, до того времени, пока закончатся темные ночи осени.
Взор ее начинал блуждать. На губах появилась печальная улыбка.
— Потом будет снег... И следы на нем. Конечно, вы поступайте, как хотите. Но мне было бы неприятно, если бы о последней из Яновских сказали, что она забыла старинное гостеприимство.
Она так сказала «последняя из Яновских», эта восемнадцатилетняя девочка, что мне отчего-то даже по сердцу резануло состраданием.
— Что ж,— продолжала она,— если интересуетесь этим, гадким, разве я могу перечить. Иные собирают даже змей. Я должна вам сказать, что вы приехали в заповедный край. Тут привидений и призраков больше, нежели живых людей. Крестьяне, которых трясет лихорадка, рассказывают изумительные и ужасные истории. Они живут картошкой, голодным хлебом с мякиной, постной овсянкой и фантазией. Ночевать в их хатах вам нельзя, там грязь, скученность и лихорадка. Ходите по окрестным хуторам, там вам за мелочь, которая пойдет на хлеб или на водку, на мгновение согревающую вечно холодную от лихорадки кровь, расскажут все. А вечером приходите сюда. Тут вас всегда будет ждать стол, и кровать, и огонь в камине. Запомните, я хозяйка тут, крестьяне слушаются меня. Согласны?
В это время я с уверенностью знал, что никто этого ребенка не слушает, никто его не боится и никто от него не зависит. Возможно, каждому второму я улыбнулся бы прямо в глаза, но в этом «повелении» было столько еще непонятной для меня мольбы, столько печального и ожидаемого, что я прикрыл веки и ответил:
— Хорошо. Я подчиняюсь желанию паненки.
Она не заметила иронической искры в моих глазах и даже порозовела на минутку, видимо, по той причине, что ее послушались.
...Весьма скромный ужин убрали со стола. Мы остались в креслах перед камином. Яновская оглянулась на черные окна, за которыми шумели и терлись о стекла огромные деревья, и промолвила:
— Пан Белорецкий еще не хочет спать?
Этот удивительный вечер так настроил меня, что спать мне расхотелось. И вот мы сидели рядом и смотрели в огонь.
— Скажите, — вдруг спросила она,— люди повсюду так живут, как у нас?
Я с удивлением взглянул на нее: неужели она никогда не оставляла этого дома? Она, как будто поняв ответила:
— Я не была нигде, кроме этой равнины в лесах. Отец мой, он был лучший человек в мире, сам учил меня, он был очень образованный человек. Я, конечно, знаю, какие есть на свете страны, знаю, что не всюду растут наши ели, но скажите, всюду ли человеку так сиро и холодно жить на земле?
— Многим холодно жить на земле, пани. Виновны в этом люди, жаждущие власти, непосильной, невозможной для человека. Виноваты также и деньги, из-за которых люди хватают друг друга за глотку. Но мне кажется, что не повсюду так сиротливо, как тут. Там, за лесами, есть теплые луга, цветы, аисты на деревьях. Там также нищета и забитость, но там люди как-то ищут спасения от этого. Люди украшают хаты, женщины смеются, дети бегают. А тут всего этого мало.
— Я догадывалась,— продолжала она.— Этот мир влечет, но я не нужна нигде, кроме Болотных Ялин. Да и что я там буду делать, если там нужны деньги? Скажите, а такие вещи, как любовь, как дружба, там бывают хоть иногда? Или это только в книгах, которые есть в библиотеке отца?
Я опять ни на минуту не подумал, что это двусмысленная шутка, хоть мое положение было достаточно неловким: сидеть в ночной комнате и разговаривать с малознакомой паненкой о любви, да еще по ее инициативе.
— Там они иногда бывают.
— Вот и я говорю. Не может быть, чтобы люди лгали. Но тут ничего этого нет. Тут болото и мрак. Тут волки... волки с пылающими глазами. В такие ночи мне кажется, что нигде, нигде на земле нет солнца.
Мне стало страшно, когда я увидел сухой черный блеск ее глаз, и, чтобы перевести беседу на что-то другое, сказал:
- Неужто ваши отец и мать не любили друг друга?
Она загадочно улыбнулась:
- У нас не любят. Этот дом тянет из людей жизнь. И потом, кто вам сказал, что у меня была мать. Я ее не помню, ее не помнит никто в доме. Порой мне кажется, что я появилась на свет сама.
Несмотря на глубокую наивность этих слов, я понял, что это не известная сцена из «Декамерона» и тут нельзя смеяться, потому что это ужасающе. Передо мною сидела восемнадцатилетняя девушка и разговаривала со мною о том, что давно должна была прятать в сердце и что, однако, имело для нее не большую реальность, нежели ангелы на небеси.
— Вы ошибаетесь, пани,— буркнул я,— любовь все-таки дается нам, хоть изредка, на земле.
— Волки не могут любить. И как можно любить, если впереди смерть. Вот она, за окном.
Худенькая прозрачная ручка указала на черные пятна окон. И вновь забулькал голосок:
— Ваши лживые книги пишут, что это величайшая тайна, счастье и свет, что человек, когда она приходит, а другой не любит, убивает себя.
— Да,— ответил я.— Иначе не было бы ни женщин, ни мужчин.
— Лжете. Люди убивают не себя, а других, они выпустили на землю тысячи привидений, призраков. Я не верю, я никогда не чувствовала этого, значит ее нету. Я ни к кому не хочу прикоснуться — я хочу спрятаться от каждого. Я никого не хочу, как странно пишут ваши книги, «целовать» — люди кусаются.
Даже сейчас такая беседа пугает некоторых мужчин — что уж говорить о тех временах. Я не принадлежал к наглым мужчинам, но мне не было стыдно: она разговаривала о любви так, как иные женщины
