говорить, казалось, он говорил с облегчением. Рассказ хорошо врезался мне в память, поэтому я смогу передать его дословно:
— Сорок лет… пустота. Я родился в этом доме, где родились, росли и умирали мои предки. Рос в любящей семье. Наш управляющий, Уинслоу, был для меня учителем в этой жизни. Азам наук обучился я именно благодаря ему. Детство, такое беззаботное и прекрасное время. Долгие часы гуляния по садам и полям. Такой чистый разум, без дум, без страданий.
Нам здесь принадлежали довольно обширные земли, их я обследовал вдоль и поперек. Эта природа, эти деревья, этот дуб на холме… как я их любил! Мой семнадцатый год был самым лучшим. Я любил и был любимым. Этот портрет. Её звали Анаис, моя первая и последняя любовь. Мы провели вместе много дней. Как две половинки мы подходили друг к другу. Но все закончилось. Отец Анаис забрал её, увез. Говорили, что нашли более подходящую партию! Мы даже не успели попрощаться, а больше я её не видел.
Скоро начал сдавать мой отец. Он скончался зимой, а за ним и мама. Я остался один и принял дело отца. Со мной остался только Уинслоу, да и тот погиб через несколько лет. Пока я занимался делом, которое совершенно для меня не интересно, года летели. Так и прошло сорок лет, — Курц подошел к шкафу и достал оттуда старую книжку, после чего с улыбкой сказал, — «Тысяча дней под палящим солнцем» — моя любимая. Не помню, сколько раз её перечитывал.
Он открыл дверь, которую я до этого не замечал. Одну за другой стад он доставать картины из глубин кладовки. Завороженный смотрел я на эти картины, как они были детально прорисованы! Вот, молодой Курц, крепкий и красивый юноша, а рядом — Анаис. Они плывут в маленькой лодке по глади пролива близ Хартфорта. Они же под тем самым дубом на второй, лежат рядом, взявшись за руки. Семейство Курцев на третьей. Если бы можно было заточить в картинах отдельно взятый год, то это было бы оно. Весь семнадцатый год жизни Витольда Курца был запечатан в красках. Каждая деталь, дуновение воздуха застыли на полотне.
— Все меняется, — рассуждал Витольд, пока показывал мне картины, — Тех видов уже нет. Революция. Война. Жизнь. Они уничтожили и уничтожают мою реальность. А я не хочу! Все, чему я радовался, осталось там, сорок лет назад.
И тогда я все понял, все его существо, почему он запрещал строиться на том холме с дубом — все. Потеряв все, что он когда-то давно любил, Курц заперся в том времени, воссоздал его в красках. Я покидал его дом с тяжестью на душе. Вот она — черта, роковая черта памяти. Мне хотелось как-нибудь помочь Витольду, вырвать его из картины сорокалетней давности. Но, как тогда мне казалось, это было не в моих силах.
Время шло, как бы мы ни старались, оно всегда идет. Лжет тот, кто говорит, будто время лечит. Лечит-лечит, а калечит. Как я не могу забыть убитых товарищей и ужас в глазах, так и Витольд Курц не мог забыть былое счастье. Мы продолжали стройку в другом месте, во время работы над очередным объектом я принял решение о смене рода деятельности. Как только мы закончили стройку очередного дома, я и в правду ушел, но перед этим произошла внезапная кульминация этой истории. У нас с работягами сложилась привычка после тяжелого дня отдыхать в «выпивойном» заведении. Наблюдая новомодный бурлеск, ребята выпивали горячительные напитки. Я же пил воду: привычка не употреблять спиртное возникла у меня еще во время службы в дозоре на Диком севере. Как раз во времена, когда там орудовали ганфайтеры. В привычке пить я был не одинок, там, в заведении, мне довелось общаться с человеком необыкновенной проницательности. Впервые общаясь с ним, человек испытывает по большей части страх. Он видел людей насквозь с первых секунд общения. Его звали Бэртрем. Сам охарактеризовал себя, как «старый и догадливый». Он был коренаст; несмотря на его возраст, Бэртрем имел удивительное телосложение, с которым он мог позировать скульпторам. Голова его была всегда гладко выбрита, а на подбородке сверкала ярко-рыжая борода. Все слухи города мгновенно до него доходили, он легко отделял правду от вымысла. И вот мы сидим за столом, на сцене представление, а Бэртрем рассказывает новости:
— …Ты слухам не верь. Никакой этот колодец не волшебный и желания не исполняет. А если бы исполнял, так я бы уже имел поместье где-нибудь в солнечной Викториации, — затем он решил сменить тему, — к нам, кстати, баронесса приехала. Так сказать, удостоила визитом нашу маленькую республику. Приехала, однако, инкогнито, но от меня не утаишь. Сам знаешь, как у нас поступают с роялистами. Тебе рассказываю, потому что знаю, плохого ты с этой информацией точно не сделаешь. Родные земли она навестить решила. Некая Анаис де Риверфал. С тобой чего? Глаза-то как загорелись! Не обольщайся, она хоть и вдова, но лет ей уже под шестьдесят. Да ты ей и не сдался.
— Мне этого и не надо, — отвечал я смущенно. Вот так каждый раз в красноту вводит, все видит. Однако интонация его подсказала мне, что он так говорил намеренно, чтоб позлить. Тут я сказал, — Но я все же хочу с ней встретиться, по делу. Поможешь?
— А что мне с этого будет?
— Услуга за услугу.
— Договорились. О смотри, — вдруг сказал он, — мое любимое!
— Что же?
— Богохульство.
На сцене началось представление, в котором девушки в костюмах ангелов исполняли энергичные и даже наглые танцы. Бэртрем сказал, что встречу назначит, и не обманул. Здесь я не буду описывать, какую помощь мне пришлось оказывать ему взамен. Скажу только, то он втянул меня в сплошные неприятности, от которых я чуть не испустил дух. Но история эта для другого рассказа. Место встречи меня так же удивило — тот самый холм. Мы встретились там, на холме под серыми небесами, холодный ветер трепал остатки травы, падал первый снег. Дуб к этому времени уже был спилен, остался только пень. Строительство здесь поручили другой компании. На пне сидела Анаис. Время её не пощадило, не сразу я узнал в ней девушку с картины над камином. Сразу после смерти мужа Анаис приняла решение вернуться на родину, хоть на немного. Её жизнь оказалась разрушенной не меньше, чем у Курца, но у неё были обязанности, от которых она не стала сбегать. Она не перешла черту памяти, но существование её смыслом от этого не наполнилось.
