и всё электрическое в доме, потому что, даже несмотря на поставленные на место пробки в подвале, всё равно иногда сама по себе искрила проводка. Мы боялись за дорогую технику.
Поэтому по очереди чуток баловались имеющимися в наличии телефонами, прекрасно зная, что если разрядятся все аккумуляторы, то в критической ситуации и до МЧС будет не дозвониться. Приходилось довольствоваться скупыми заходами Вконтакте и просмотром фотографий.
От ужасного воя ветра, играющего на оконном стекле злобную арию металла, было стрёмно. Радовало лишь то, что внезапный циклон обещал развеяться к утру. Свечей в доме явно недостаточно, для того чтобы разобрать, например, коробки и тем самым, например, сделать что-то полезное для дома. Ведь я терпеть не могу безделья.
Но, растягивая лимит собственного терпения, приходилось пить чай да слушать разговоры в стиле «бла-бла-бла», просто ни о чём, главное — не о погоде. Клавдия Петровна не принимала матерщины и похабных шуточек, на которые был горазд Казанова. Я хлебнул остывающий чай, признавая, что его шуточки могли скрасить стремительно уходящий из-за тёмных небес день.
Так что было скучно-прескучно, как заявляла трёхлетка, снова занявшаяся рисованием ярко-розовых, точно леденцы, мультяшных зверюшек, устав от чтения вслух матерью русских народных сказок, найденных у нас в одной из коробок.
Я глянул в окно. От изгибов зарниц можно и ослепнуть. Поспать, что ли? Да, совсем рано ещё. Что я потом всю ночь буду делать, если сон собью? Значит, будем сидеть и куковать.
Напившись чая, слегка подняв настроение, заедая непогоду грудами сладостей, шоколада и конфет, мы дружно скучковались в гостиной. Никому не хотелось разбредаться по спальням. К тому же в доме невыносимо холодно. Брр. Разве это нормально для лета?
Наташка снова вернулась на кухню и занялась готовкой, утащив Ингу и Светку в помощь.
В гостиной затаились лишь наша тройка да Клавдия Петровна с мужем. Теща нервно куталась в плёд, который периодически сползал на пол, словно не мог удержаться на её острых плечах. Сергей Иванович кивал в ответ на её стенания о погоде, холоде и взыгравшей головной боли, с переменным успехом погружаясь в дрёму, сидя напротив неё, в моём любимом кресле.
Думаю, мне повезло, что у тёщи болела голова, иначе Клавдия Петровна точно взъелась бы просто так, точно зловредная старая псина, рычащая ни за что ни попадя.
Вот я и сидел на тахте — рядом кореши в моих тёплых вещах. Сидел и подумывал про дрова в сарае, поеживаясь, поглядывая в окно на царящий там беспредел ветрища и ливня. Собачий холод в доме требовал срочных мер.
Как погрузился в дрёму — не помню. Кажется, всего на секунду закрыл глаза — и накрыло сонной одурью. Темное небо угрожающе низко зависло над горизонтом. Вокруг тихо и ужасно душно. Широкий зигзаг молнии разветвляется рогатыми изломами во все стороны. Слепит глаза жутким бело-синим светом. Моргаю — и оказываюсь в чьём-то укрытом сумраком доме. Ни света, ни пламени свечи в окне, только со всех сторон меня обступает практически кромешная тьма.
Ощущение, что я был здесь раньше, сильное, как толчок в грудь. Мысли — испуганные светом мотыльки, такие же рассеянные. Ноги сами несут меня куда-то всё время, петляя, а руки то и дело упираются в трухлявую древесину стен. В этой комнате темнее, чем во всём доме, но я тут не один. Вспышка нездоровой, отливающей синевой молнии за окном кособоко изворачивает тени. Стол в самом центре комнаты округлый, блестит, точно полированное зеркало. На нём разложены монеты. Горы монет рисуют спирали, восьмёрки, треугольники и кресты. Мне боязно, холодно, и я не решаюсь даже моргнуть, не то что сделать шаг в сторону, понимая, что оказался в западне. Кажется, сделаешь лишний вдох, пошевелишься — и обнаружат. Трепещу, превратившись в статую, — и наблюдаю. Вспыхивают молнии за окном: раз, другой, третий, но вдруг начинают постукивать зубы, потому что я не слышу рокота грома.
Смех, противный и мерзопакостный, навевает мысли о связке гадюк в сырой яме. И, что хуже всего, я узнаю этот тембр, этот голос мужчины, держащего в руках то ли свиток, то ли манускрипт. Он медленно разворачивается, и пальцы мужчины, точно крылышки жуков, шелестят, обводя крупные буквы, рисунки и символы, похожие на фигурки, выложенные на столе из монет.
Внутри меня зреет вопль. Ещё одна вспышка молнии проходит сквозь стекло и разливается по столу синим пламенем, скручиваясь тугими искорками в монетах. Теперь света достаточно, чтобы отчётливо видеть всё. Леопольд Мафусаилович, тот чувак, что продал мне шкаф, кружит со свитком в ликующем танце вокруг стола. Хихиканье — и в одной руке у него, как у треклятого фокусника, появляется белый голубь, связанный проволокой; израненные лапки птицы сочатся кровью. Неестественно длинные пальцы чувака, как лапки паука, суетливые. Они гибко сжимаются вокруг голубя, превращая его в комок слипшихся требухи и перьев. Мгновение дикой пляски — и вот Леопольд у стола, поливает кровью монеты. Он шепчет слова, гортанно рычит, и каждая прочитанная буковка свитка загорается красным. Визгливая песенка полоумного прорезает гортанное шептание, и я содрогаюсь, когда вдруг понимаю сокрытый внутри смысл. «Пир. Пир. Скоро. Настанет желанный пир. Птенец пробудился… Он сам, сам добровольно монетками договор скрепи-л! И нас в дом пустил». Шипение — и монеты исчезают в идеально ровном круге синевы на столешнице.
Мои волосы становятся дыбом. Ошалелое сердце колотится и трепещет, грозя вырваться на свободу. В момент откровения осознаю, что песенка безумца была про меня.
Болезненный толчок возвращает меня в реальность. Я вскакиваю с тахты, как ошпаренный, обвожу корешей безумным взглядом — и от обиды хочется грохнуть кулаком о стену. Я абсолютно ничего не помню, кроме отчаянного чувства, что должен сделать что-то важное. Только невыносимая тревога сжимает своей безысходностью. На все последующие вопросы друзей пришлось отшутиться и вернуться к насущным проблемам.
… Чёрт с ней, с погодой. Вместе с друзьями даже в лихолетье не пропадём. Поэтому я заставил-таки Лешего оторвать свою задницу от мягкой тахты, а глаза — от экрана уже мигающего телефона, у Казановы же пришлось отобрать бутылку коньяка и почти на пальцах объяснять, чего я от него хочу. Кореш заревел недовольным медведем, но всё же уступил.
Итак, мы снова натянули успевшие высохнуть дождевики и, обмотавшись на всякий пожарный верёвкой, открыли кухонную дверь и вышли во двор, где сразу же едва не свалились под напором ветра.
Ветер бил сплошным дождём в лицо, перекрывая дыхание, напрочь лишая обзора. Пришлось наклонить голову. Пока
