надгробие, положила цветы и сказала: «Прости за всё нас, близоруких. За то, что не замечали мы твоего дарования, за то, что не верили в твой талант. За всё, за всё прости нас и не тревожь. Нас ждет та же участь, и та же земля покроет нас». Сказала и умолкла в ожидании, но никто ей не ответил. С тем и ушла. В тот вечер в красном уголке вновь звучала музыка, но уже не так устрашающе — тихо и мягко. Но и эта чарующая мелодия коварно обволакивала сердце учительницы и разъедала душу.
О, пламя сердца! Тебя зажечь любое чувство может, любая музыка тебя воспламенит!
Валя умолк. Он испугался последних слов. Они не могли исходить из него, он так никогда не говорил, он даже слов таких не знал, не то, что сложить стройный ряд предложений. И то, что он так связно всё сумел изложить, испугало его еще сильнее, чем испугало бы, может быть, само действо: шум ветра, качание фонаря и треньканье сверчка во вдруг наступившей тишине. Он замолчал и больше ничего не смог произнести.
Расходились по одному. Валерка жил на другом конце деревни. После страшного рассказа ему тоже стало боязно, поэтому он попросил его провести, а Валя согласился. Любопытство вскоре, однако, взяло верх.
— Ты расскажи, — попросил он вдруг Валю, — что дальше было.
— Дальше? Дальше было страшно. Остались считанные часы до наступления сорокового дня. Музыка играла тихо, и ничто не предвещало беды. Учительница уж совсем привыкла и слушала в очарованье, но всё ждала, что что-нибудь случится — таким роковым ей казался тот последний день. И будто кто-то нею управлял весь вечер. В тот же день она еще раз посетила могилу помещика, но не плакала, слез совершенно не было, только неясная печаль закралась в сердце и не хотела ни выйти оттуда, ни уйти. А он, казалось, как знал об этом: играл в предыдущую ночь всё ярче, живее, вновь и вновь околдовывая её. И всё бы хорошо, но мысль, что тот злополучный день приблизился, что вот-вот он наступит, съедала её. И вот в двенадцать ночи она вновь идет и вновь несет цветы ему на могилу. И снова просит быть благоразумным, понять, что нужно быть терпимее, нужно быть добрей, тогда лишь только можно навсегда успокоиться. Как только она произнесла это, тут же поднялся ветер, зашумела листва, раздался крик совы. Потом всё разом смолкло и будто замерло. И учительница все приняла за знак, за намек, что понята и больше ей бояться нечего. Она неторопливо поднялась, отряхнула приставшую к коленям пыль и собралась было уходить. Но стоило ей только обернуться и посмотреть назад, как что-то крепко охватило её горло и стало душить. Она рванулась, вырвалась и оглянулась, чтобы посмотреть, кто всё-таки напал на неё, но перед собой увидела лишь обрубки рук — знакомые красные кисти. Она так поразилась, что не смогла даже двинуться с места. Спина её уперлась в железную решетку ограды. Она даже не услышала своего крика, ибо кранные руки в мгновение охватили её и сдавили еще сильнее, не дав вырваться последнему выдоху, засевшему в груди…
Валя умолк и посмотрел на своего приятеля. Лицо Валеры в сумрачном отблеске фонаря казалось бледным и испуганным. И Вале вдруг захотелось напугать этого малыша еще больше. Коварная мысль вызвала какое-то сладкое чувство торжества и превосходства. Он тут же извинился перед Валерой:
— Прости, но дальше я не пойду: я обещал бабушке вернуться рано. Тебе отсюда недалеко, твой дом уже виден, дорога освещена неплохо, и луна сегодня светит ярко.
Сам быстрее пошел назад, но только зашел в тень, свернул в проулок и побежал, что есть духу, чтобы обминуть полуразрушенный сарай, оставшийся от бывшего здесь ранее хозяйства. И рассчитал так: Валере, чтобы добраться до своего дома, надо пройти мимо кладбища, и там он обязательно пройдет — одна дорога. Тем временем сам Валя добежит до кладбища и сделает всё так, что Валера, находясь под впечатлением истории, услышав шелест листьев и тошнотворное завывание, что Валя мог исполнить мастерски, стремглав помчится к дому. Валя же вослед ему забавно посмеется, потешится.
Так и случилось. Валя добежал до первых гробков, приблизился как можно тише к кладбищенской ограде, выходящей на дорогу, и, обхватив две тонкие осины, стал расшатывать их, схлестывая ветви и одновременно протяжно — по-волчьи — подвывая.
Валера, было видно, съежился, сжал кулачки и, медленно продвигаясь, стал внимательно прислушиваться к шуму, доносящемуся с кладбища. И только его ушей достигло глухое завывание, как он стремительно сорвался с места и побежал, вздымая за собой горы пыли.
Валя дико рассмеялся. Он позабыл и прежние страхи, и то, что он сейчас находится на кладбище в позднее время суток. Его забава удалась! Он радовался, он ликовал, издавая звуки еще ужасней и страшнее, с удвоенной силой раскачивая деревья, торжествуя.
Но только он захотел еще громче крикнуть, чтобы испугать еще не уснувшую деревню, как что-то крепко схватило его за горло и с силой сжало. Он лишь заметил алое свечение от тех мест, где должны были находиться рукава.
Красные руки!
СКРЫТАЯ СИЛА
Вадиму Дегтяревскому
Мы сидели в душном и полумрачном купе, двигаясь на запад. Время затянулось до полуночи, но спать никому совсем не хотелось: подобралась неплохая компания. С четырех вечера, когда наш поезд тронулся в путь, мы успели не только хорошо узнать друг друга, но и подружиться.
Моими спутниками оказались: мужчина лет сорока пяти, среднего роста, тучный, страдающий одышкой и часто покашливающий; девушка лет восемнадцати, студентка одного из киевских вузов, хрупкая, нескладная, с тонкими привлекательными чертами лица и крашеная под «блондинку» и юноша лет двадцати трех-четырех, высокий, худощавый, с курчавыми черными волосами и выразительными «цыганскими» глазами.
Часов в семь, плотно поужинав тем, что наши близкие положили нам в дорогу, мы снова засели за разговоры и вскоре, поняв, что почти всем нам абсолютно неинтересны ни политика, ни повседневность, переключились сначала на забавные, а затем и на таинственные истории из нашей действительности. Ближе к полуночи мы выяснили, что каждый из нас хоть раз в жизни, но
