никак нельзя. Вчера тебя всю дорогу ИКАС берег, пока заряд не иссяк.
Я уставился на него непонимающим взглядом.
— ИКАС — индивидуальный комплекс автономного существования, — пояснил Герман, но, видя, что понятнее мне не стало, поднатужился и разжевал еще сильнее. — Ну, шар этот летающий! Понял теперь?
Я кивнул.
— Ох, и заварил же я кашу с тобой, последыш, — жаловался Герман в пути. — Один бы я дошел уже. А с тобой, эээх…
Я понимал, что стал серьезной обузой егерю, но совершенно не тревожился по этому поводу. В конце концов, помереть в обществе этого косматого сотрапезника было моим выбором, а вот взять меня с собой — это уже было его идей.
Тем не менее, жалуясь и скрежеща зубами, егерь упрямо шел по снежной целине вперед. Ближе к середине дня вдобавок ко всему прочему начался снегопад. Идти стало совсем тяжко. Мелкий колючий снег полосовал старого егеря по лицу, пришлось надевать холодную голову. Егерь жаловался, что в ней плохо видно дорогу.
— Когда заряд в шлеме на нуле, толку от него, как от козла молока, — пояснял Герман, перекрикивая непогоду.
Причем говорил он это, кажется больше Пустоши, нежели мне, поскольку слова «шлем» и «на нуле» мне ни о чем не говорили. Я уже молчу про его странные попытки подоить козла.
— Но лучше в нем, — продолжал Герман, — хоть от ветра спасает.
Ближе к вечеру я начал замерзать. Было очевидно, что и костюм Германа перестал делиться своим теплом. Теперь единственным источником тепла для меня служил сам егерь. Я понимал, что, возможно, это наш конец. Не страшился его, нет. Но стало как-то совестно. Собственно, егерь не был мне ничем обязан. Почему же он решил погубить себя, взяв меня с собой? Мой маленький и скудный разум тогда не мог понять мотивов Германа. Каждый его шаг, казалось, был продиктован лишь одной идеей — спасти меня. Но за зимы своего прозябания в курене я настолько привык к мысли о ничтожности собственной жизни, что жертва богоподобного егеря мне казалась бессмысленной, глупой и абсолютно неестественной.
Чем сильнее я замерзал, тем сильнее мутился мой разум. Мне стали чудиться звуки, которых здесь быть не могло. Я слышал далекое ржание Горячего Грома — хозяйского коня. Но откуда ему тут взяться? Странное чувство овладело мной. Я понимал, что Гром мне мерещится, отдавал себе отчет, что ржание мне снится, но при этом чувствовал, что все осознаю. Может, егерь был прав? Может, я и впрямь — человек? Лицо мое озарила озорная улыбка. Мне подумалось, а что, если напоследок попробовать сказать вслух какое-нибудь слово? Я сам для себя решил, что если выговорю слово «конь», то умру с чистой совестью. Умру — человеком. Я вновь услышал ржание и, уже убежденный, что задумка моя имеет какой-то смысл, стал тренироваться. В голове я держал много слов сотрапезников. Знал, как они звучат, сотню раз их слышал и даже тайком пытался их повторить, когда никого рядом не было. Но произносить вслух при сотрапезниках всегда боялся. Сейчас же бояться было некого. Гром вновь заржал где-то в закоулках моей памяти, и я произнес шепотом:
— Кооо-нь.
Не услышав собственного голоса, я повторил попытку:
— Кооо-нь! — уж громче прохрипел мой голос, но все же еще очень слабо. Воодушевленный удачными попытками — на мой взгляд, получалось убедительно — я решился на крик. Набрал в грудь воздуха и что есть мочи закричал:
— Кооооонь!
Егерь вдруг остановился. Взглянул на меня, ошарашенный.
— Что ты сказал?
Я был вне себя от радости! Я — человек! Я умею говорить! Меня слышат! В отчаянной попытке доказать в лице егеря всему миру, что я тоже человек, я принялся выкрикивать:
— Кооонь! Кооонь! Коооонь!
Тут егерь резко снял шлем и отбросил его в сторону, затем присел и зажал мне рот рукой. С минуту мы сидели неподвижно. Плотно прижатый к телу Германа, я слышал, как неистово рвется в его груди сердце. И вдруг — опять ржание! На этот раз я услышал его очень хорошо и, судя по реакции Германа, он услышал то же самое. Он резко бросился с тракта в сторону. Изо всех сил разгребая снег руками, он продирался к стене леса. Меня обдало снегом, но холода я уже не чувствовал. Страх егеря передался и мне. В голове зашумела кровь, и я понял, что егерь не бежит — он убегает.
— Чертов Курьма! — ругался егерь, продираясь через сплошную стену кустарника и молодой поросли к массивным стволам векового леса. — Он все-таки решился на погоню. Ну, давай, гад! Посмотрим, кто кого…
Мы залегли прямо в снег. Сбросив свой горб, егерь накрыл меня своим телом и выставил вперед свою корягу. Что-то щелкнуло. Свободной рукой Герман достал своего черного идола. «Решил помолиться напоследок», — промелькнула в моей голове мысль.
— Мэйдэй! Мэйдэй! «Ермак», ответь Е-первому! Мэйдэй! Энергия на исходе. Меня преследуют. Принимаю бой. Пеленгуйте!
Глава 5
Бой
— Ты молодец, малыш. Потерпи малость, — шептал егерь мне на ухо, стараясь сильно не наваливаться. — Времени отвязывать тебя нет. Мы не знаем, сколько их за нами гонится. Коль в такую пургу слышно коня, стало быть, они совсем рядом.
Я не мог пошевелить ни руками, ни ногами — егерь буквально впечатал меня в сугроб. Костюм больше не грел нас, и я чувствовал, как его потряхивает от холода. У меня же от холода просто зуб на зуб не попадал.
Герман выбрал удобную позицию. Укрытые стеной деревьев, мы прятались за широченным поваленным стволом березы. Снегопад с каждой минутой усиливался. Довольно скоро нас и наши следы присыпало снегом, но не заметить глубокую борозду в снежной целине, которую мы оставили, убегая с тракта, было невозможно.
— А вот и гости, — шепнул егерь, приставляя свой палец к губам и давая понять, что нужно повременить с речевыми упражнениями. Я был крепко привязан к Герману и находился спиной к тракту. Именно поэтому о тех событиях могу рассказывать лишь со слов самого Германа, который по своей старой привычке беседовать с корабельным ЦУПом принялся вслух комментировать происходящее.
— Мог бы и догадаться, старый дурак, что Курьма не отпустит тебя просто так, — бубнил себе под нос егерь. — Глянь-ка, целую облаву затеял. Цепью идут. Трое спереди подводы, трое сзади. Всех мужиков из куреня поднял. И у каждого винтовка. Эх, малыш, я же спрашивал… — Герман сплюнул в сторону. — Хотя ты мог и не знать. Они же ссыкливые там все. Они только толпой могут воевать да с винтовками. Да желательно — против вас, безоружных кореллов. Уроды.
По мере приближения группы Курьмы к нашей засаде Егерь пригибался все ниже, утрамбовывая меня в сугроб. Я попытался подать знак, что скоро начну задыхаться, но Герман рукой-ледышкой мне рот нащупал и зажал так сильно, что стало больно. Я терпел. Напряжение в воздухе висело нешуточное.
— Сейчас шлем увидят, — шепнул егерь и отпустил мне рот, ухватившись поудобнее за свою железную корягу. Как у него только руки к ней не примерзли на морозе? Она же на холоде обжигает. Пока шли, я пару раз приложился к ней, так, из любопытства, потом жалел.
Я лежал ни жив ни мертв. В курене ходили слухи, что егерей невозможно убить. Что они обладают такой магией, которая хранит их, даже когда те спят. Собственно, я сам тому был свидетелем. А их оружие по слухам было столь мощным, что один егерь мог запросто справиться со всем куренем. Хоть с вилами на него выходи, хоть с топором.
«Вскинет егерь руку, брызнет из нее свет, — брехали дети в доме, — и нет тебя, одни головешки остались».
Но сейчас мне в это почему-то не верилось — Герман натурально боялся открытого столкновения с сотрапезниками.
— Ага, — шепнул он мне, — заметили шлем. Озираются. Курьма верховодит, кому же еще… Таак, правильно все делаешь, одного вперед — на разведку, двоих назад, чтоб я с тыла к тебе не зашел. Остальные в круговую оборону встали. Смышленый гаденыш. А что у тебя в подвозе, интересно? Ох ты ж, червоточина рукотворная, — присвистнул Герман, — они пулемет приволокли. Представляешь? На тебя, соплю, да на меня в шестеро штыков да с пулеметом. Вот дурень! И это с сотней-то патронов. Вот как знал, нужно было все забирать. Пожалел кореллов, да убогих этих тоже пожалел. Им же по весне
