«Наша пациентка» медленно открыла глаза и повела ими из стороны в сторону, как будто не понимая, где находится.
— Поздно! — вырвалось у меня. — Слишком поздно! Она бредит, ничего не чувствует!
Хильда повторила свое сообщение медленно, с расстановкой:
— Вы слышите меня, дорогая? Корабль Артура… видели… корабль Артура… вблизи Лизарда.
Губы девушки слабо шевельнулись.
— Артур! Артур!.. Корабль Артура! — Она глубоко вздохнула и молитвенно сплела руки. — Он возвращается?
Хильда кивнула и улыбнулась, сдерживая волнение.
— Они идут по Ла-Маншу. Сегодня вечером будут в Саутгемптоне. Артур… В Саутгемптоне. Так написано вот здесь, в газете. Я дала ему телеграмму, чтобы он сразу же направился сюда, к вам.
Изабель попыталась приподняться. Едва заметная улыбка промелькнула на ее изможденном лице. Через минуту она, обессиленная, снова уронила голову.
Я подумал, что все кончено. Глаза больной утратили всякое выражение. Но спустя десять минут она вновь взглянула на нас осмысленно.
— Артур приехал, — прошептала она. — Артур… здесь.
— Да, дорогая. Теперь спите. Вы скоро увидитесь.
На протяжении всего этого дня и ночи она была возбуждена и беспокойна; но пульс у нее слегка улучшился. Наутро ее состояние улучшилось еще немного. Температура начала падать — сто один и три десятых. В десять часов утра Хильда вошла к ней в палату, сияя как солнышко.
— Ну, Изабель, дорогая, — воскликнула она, склонившись к больной и погладив ее по щеке (поцелуи уставом клиники запрещались), — Артур прибыл. Он здесь, внизу… Я с ним виделась!
— Вы его видели! — ахнула девушка.
— Да-да, и говорила. Такой приятный, мужественный парень. И какое у него хорошее, открытое лицо! Он очень надеется на ваше выздоровление. Он сказал, что в этот раз рассчитывал, вернувшись из рейса, предложить вам выйти за него замуж.
— Нет, нет! — Бескровные губы больной задрожали. — Он не сможет жениться на мне!
— Да что вы! У вас будет прекрасная свадьба — если вы прямо сейчас отведаете вот этого вкусного студня. Вот поглядите, эту записку он только что написал при мне: «Дорогая Иза, люблю тебя!» Если вы будете хорошей девочкой и хорошо выспитесь, завтра мы приведем его к вам сюда!
Девушка открыла рот и стала с жадностью глотать студень. Она съела столько, сколько мы ей предложили. Еще через три минуты она опустилась на подушки и заснула крепко и сладко, как дитя.
Я зашел в кабинет Себастьяна, взволнованный этими событиями. Он занимался своими бациллами. Эти невидимые глазу твари были его любимцами, его хобби.
— Что скажете, профессор? — воскликнул я, войдя. — Та пациентка сестры Уайд…
Оторвавшись от микроскопа, учитель рассеянно взглянул на меня, его брови сошлись на переносице.
— Да, да — помню, — вставил он. — Девушка номер четырнадцать. Я уже давно списал ее со счетов. Она меня больше не интересует. Вы, по-видимому, хотели сообщить, что она умерла? Другие варианты исключены.
Я не удержался от победного смешка:
— Нет, сэр. Не умерла. Пошла на поправку! Только что она нормально заснула, дыхание ровное.
Он крутнулся на своем вращающемся стуле, оставив за спиной пробирки с культурами микробов, и пронзительно взглянул на меня.
— На поправку? Невозможно! Вы хотели сказать — «временное улучшение», не так ли? Это просто передышка. Я свое дело знаю. Она должна умереть не позднее нынешнего вечера.
— Простите за настойчивость, — возразил я, — но температура у нее упала до девяноста девяти с небольшим[12].
Он сердито оттолкнул от себя микроскоп с уложенным на него предметным стеклом.
— Девяносто девять! — воскликнул он, нахмурившись. — Камберледж, это отвратительно! Чрезвычайно неприятный случай! До чего неприятная пациентка!
— Но, сэр, вы же не…
— Юноша, остановитесь! И не пытайтесь оправдать ее в моих глазах. Такое поведение непростительно. Она обязана была умереть. Это был ее прямой долг. Я сказал, что она умрет, и она должна была понять, что негоже не считаться с учеными людьми. Ее выздоровление оскорбительно для медицинской науки. Куда смотрел персонал? Сестра Уайд не должна была этого допускать.
— Однако, сэр, — продолжал я, пытаясь как-то смягчить его, — это же результат применения вашего обезболивающего! Настоящий триумф летодина! Этот случай отчетливо показывает, что в определенных условиях его можно назначать целому ряду больных…
Он щелкнул пальцами.
— Летодин! Чушь! Я потерял к нему всякий интерес. Он не может быть внедрен в лечебную практику и не годится для людей!
— Отчего же? Судя по Номеру Четырнадцать…
Он прервал меня нетерпеливым взмахом руки, вскочил и нервно прошелся по комнате. Потом снова заговорил:
— Слабое место летодина заключается в том, что никто не может с уверенностью судить, когда его можно применять — никто, кроме сестры Уайд. Это не наука!
Впервые в жизни я ощутил, как в душе моей зародилось недоверие к Себастьяну. Хильда Уайд оказалась права: этот человек действительно был жестоким. Но прежде я не замечал этого, ослепленный его несомненной преданностью науке.
Глава II
История о джентльмене, который никуда не годился
Примерно в то же время я как-то отправился навестить свою тетушку, леди Теппинг. Чтобы меня не обвиняли в пошлом желании похвалиться перед вами знатной родней, спешу отвести подозрения: моя бедная дорогая старая тетушка является обыкновеннейшим экземпляром офицерской вдовы. Ее муж, сэр Малкольм, раздражительный старый джентльмен из числа тех, кого называют «вояки старинного закала», был пожалован рыцарским званием в Бирме или где-то в тех же краях, за успешный поход против голых туземцев, именуемый в истории «действия на Шанском пограничье[13]». Когда дядюшка поседел на службе Королеве и Отечеству, помимо весьма приличной пенсии он заодно приобрел также основательную подагру, каковая и отправила его на вечный отдых на кладбище Кенсел Грин[14]. Он оставил жене дочь и претензию на титул — единственное темное пятно на репутации нашей семьи, до того безупречной.
