наличие общественной и политической альтернативы [38].
С точки зрения большинства классических марксистов именно промышленный пролетариат должен был наиболее решительно выступить против капиталистического порядка. Этот прогноз оказался верен лишь с некоторыми оговорками: по мере превращения европейских стран в коллективного мирового паразита уровень жизни местных промышленных рабочих значительно вырос, а их революционность сильно сократилась.
В реальности даже в середине века, когда рабочие жили хуже, чем когда бы то ни было, — не они составляли основу всех великих европейских революционных движений. Их подлинной движущей силой были крестьяне и батраки в аграрных областях и странах, ремесленники и кустари в районах развитым промышленным производством, а также многочисленный люмпен-пролетариат. Именно батраки, люмпены и ремесленники стали движущей силой большинства европейских революций [39].
Антикапиталистический протест в Европе рождался не из противоречий самого капитализма, но из противоречий между некапиталистическими и капиталистическими общественными отношениями. Самыми решительными борцами против власти капитала стали не промышленные рабочие, но те группы населения, что возникли до капитализма и сумели пережить крушение феодального строя. Это крестьянство и батрачество, интеллигенция (и особенно студенчество), военные, ремесленники, в некоторых областях также духовенство и даже аристократия. При этом антикапиталистический протест этих групп, разумеется, далеко не всегда приобретал левый и вообще прогрессивный характер [40].
Во Франции, к примеру, имелась длительная, — идущая со времён Шуанерии и вплоть до современного «Национального фронта», — традиция правого антикапиталистического сопротивления. Подобное, разумеется, имело место и в Германии с её Фёлькише Бевегунг, и в странах Южной Европы, во многих странах Восточной Европы (особенно — в Польше, Венгрии и Румынии), а также в России. Однако ничего подобного и близко не было в англосаксонских странах, — в Англии, США, Австралии и Новой Зеландии. Там правые силы с самого начала были глубоко проникнуты духом предприятия, капиталистическим по своей сути [41].
Несмотря на то, что в культуре Британии сохранялись многие феодальные элементы, эти последние там представляли собой лишь мёртвые формы [42].
Так, для феодальной культуры краеугольным камнем всегда было представление о том, что место человека определяют не деньги, а его происхождение. Следовательно, дворянин, даже обедневший, по-прежнему будет выше торговца, как бы тот ни был богат. Дворянская честь не продаётся за деньги.
В среде английского дворянство такие представления были изжиты ещё во времена Елизаветы I. Собственно, это и неудивительно в контексте того, что дворянство в Британии с пятнадцатого века массово раздавалось богатым буржуа за деньги. К девятнадцатому веку в Англии практически не осталось феодальных дворян: почти все дворянские роды Британии того времени появились в шестнадцатом, семнадцатом и восемнадцатом веках [43].
В Америке никогда не было полноценных феодальных, антикапиталистических правых традиций. Эрзац такой традиции мы могли бы наблюдать в Диксиленде перед Гражданской войной. К тому времени там сложилась полуфеодальная плантаторская культура. В Луизиане она испытала сильное французское влияние. Просуществовала эта культура недолго. После Гражданской войны она уже более не возрождалась.
Итак, ни в Англии, ни в США так и не появилось правого антикапиталистического движения. Очень долгое время не появлялось там и левого сопротивления капитализму [44].
В Британии девятнадцатого века эта борьба ограничивалась борьбой более-менее умеренных тред-юнионов. После того, как доходы рабочих во времена Дизраэли пошли вверх, эта борьба постепенно спала [45].
В целом Англия была страной с очень богатым и могущественным правящим классом, со многочисленными и лояльными средними слоями. Там так и не возникло мощного революционного движения: активная бедняцкая молодёжь предпочитала уезжать в колонии, а не бороться у себя дома [46].
Аналогичная ситуация складывалась и в США: в ранний период в распоряжении бедняков был Фронтир, на котором всегда было чем поживиться. Позднее же Америка превратилась в мирового гегемона, где даже в эпоху Депрессии рабочие жили много лучше, чем в старой Европе [47].
Важным фактором здесь было то, что ни в Англии, ни в Соединённых Штатах на протяжении очень долгого времени не было массовой интеллигенции. Собственно, интеллигенция в Англии так до сих пор и не возникла. Истоки этого, конечно, следует искать в английской общественной системе, но не последнюю роль здесь сыграли и особенности местной системы образования [48].
В Англии никогда не было в полном смысле слова классического, ориентированного на комплексное развитие личности образования. Английские частные школы готовили детей элиты для торговой или военной службы. Немногочисленные профессиональные учебные заведения выпускали узких специалистов в различных областях. В целом образование было доступно лишь привилегированным группам. Этический, морально-нравственный элемент из британского образования был почти полностью устранён. Вместо морального чувства англичане предпочитали воспитывать «характер» [49].
В Америке уровень среднее образование на протяжении всего периода истории было просто очень плохим. Уровень образования высшего начал выправляться только с конца девятнадцатого столетия [50].
Англо-американское общество изначально сформировалось как плоское, мещанское, лишённое аристократических и пролетарских традиций. Это общество не граждан, но обывателей. Обыватель, одномерный человек, является доминирующим культурным типом этого общества. Он доминирует здесь не только численно, но также культурно [51].
Так, в Италии, Франции, Германии, России на протяжении многих веков существовала развитая мещанская традиция жажды наживы, агрессивного себялюбия, невежества и аполитичности. Однако же эта традиция была маргинальной. Мещанин в Италии или Франции был лишён ощущения собственного превосходства. Вокруг него доминировали аристократическая и революционная культуры. Культура мещанства была загнана в гетто [52].
Если в Англии обыватель гордился собой, во Франции он себя стыдился. Английский мещанин обчитывался бульварными ужасами и пошлыми детективными романами, искренне полагая, что потребляет истинную культуру [53]. Во Франции его классовый брат читал похожие книжонки украдкой, в уборной. В библиотеке же он выставлял тома Гюго и Шатобриана. Английский филистер не стесняясь говорил о том, что единственная цель в его жизни — деньги и примитивные удовольствия. Итальянский или французский филистер вынужден был скрывать свои эгоистические интересы за пафосными речами о Республике, Свободе и Равенстве. Или же прятать за разглагольствовании о Чести, Совести и Долге [54].
Собственно, в отличии от английского собрата мещанин из континентальной Европы вынужден был мимикрировать под не-мещанина, прикрываясь либо гражданско-революционной, либо аристократической риторикой [55].
Это очень хорошо видно на примере героев бульварной литературы Франции и Англии. Литература эта была ориентирована именно на мещанство, а потому очень хорошо показывает его настроения в разных странах: британский Шерлок Холмс — совершеннейший обыватель, не скрывающий этого; француз Арсен Люпен — мещанин, старающийся вести себя как аристократ (иногда небезуспешно).
Итак, англо-американское общество с самого начала было абсолютно и тотально мещанским и прокапиталистическим. В отличии от обществ континентальной Европы и Латинской Америки, оно на протяжении очень долгого времени не
