— Патруль, Даша! Шагает прямо на нас… — прошептал Артур. — Отходим!
— Фюить… Эй, вы! Булзуины! Цекистов запужались? Ховайтесь сюды, в поглеб, — шепеляво залопотало откуда-то снизу.
Даша опустила глаза и никого не увидела.
— Сюды говолю, сюды… Да не туды — сюды! — лист железа, самым надежнейшим образом прилатанный к подвальному окошку, сдвинулся вдруг влево и перед Дашей с Артуром объявился лихого вида молодой человек. Лет человеку было около шести, лицо у человека было чумазое, востроносое и без трех передних зубов, взгляд озорной, шапка казацкая, заломлена набок. — Посвольте лапку, мамсель. И ты, флаел, заполсай тоже.
Артур не заставил себя упрашивать. Сперва помог спуститься в подвал Даше, затем влез сам, зацепившись полой новоприобретенного пальто за торчащий из рамы гвоздь. Но задвинуть за собой заслонку Артур не успел — парнишка остановил его руку.
— Олевуал! — в ответ на удивленный взгляд Даши потешно расплылся в беззубой ухмылке. — Пойду в класных постлеляю.
И юркнул в окошко, быстрый и вертлявый, точно пескарик. Даша с Артуром только его и видели.
Хотя, если подумать, то Артур — Манон, прильнувшая к столбу, дрожащая на морозе и наверняка проклинающая свою тяжкую кошачью долю, отлично видела. Видела она и беспризорника, лезущего через невысокий штакетник, и двух красноармейцев, вывернувших из-за угла, и побирушку с подростком (сыном, а то и внуком), прикорнувших на крыльце особняка, того где прежде была булочная, а теперь квартировались актеры теревсата — театра революционной сатиры, если перевести на человеческий. Нищенка подсунула под зад пачку старых агиток, натянула платок на лоб, нахохлилась и обняла ребенка обеими руками. Сверху, со столба, казалось, что огромная тетерка устроила на крыльце гнездо и вывела в нем птенца. Услыхав шаги патрульных, старуха еще больше скрючилась, спрятала лицо в колени. В этот момент майору почудилось, что бабка ему знакома. Он присмотрелся, но тут как раз со стороны бывшей булочной резко подуло, и кошка, фыркнув, зажмурилась. Артур великодушно позволил Манон развернуться к колючему ветру спиной. Когда же ветер чуть успокоился, на крыльце никого не оказалось. Только типографские желтые листки носились туда-сюда по тротуару наперегонки с поземкой.
«А Генри Джи бы сразу догадался… Как он тогда ловко узнал рыжую горничную по одним лишь глазам!» — Артур отчего-то затосковал по своему константинопольскому приятелю. Вспомнил ни с того ни с сего, и такая накатила вдруг тоска, что он сам себе удивился. Надо же! Оказывается, он привязался к бесцеремонному янки! Где он? Как? Жив ли? Сильно ли зол на Артура за то, что тот не сдержал слова и не достал Гусеницу? Поднялся ли на ноги, отправился ли в Крым, добрался ли… А неплохо было бы встретить его у Февронии в Топловском. Чикагский грубиян там наверняка всех монашек распугал или того хуже…
— Ну, чему? Чему вы так таинственно улыбаетесь? Что вы там такое видите? — Даша размахивала перед лицом Артура рукой. Снежинка желтого цвета… или как посмотреть… солнышко в форме снежинки ходила вправо-влево, вправо-влево, будто маятник.
— А? Что? Да нет… Ничего такого. Вспомнил тут своего одного… очень хорошего друга.
Глава третья
О трудностях коммуникации
Турция. Константинополь. Январь 1920 года.
Тремя днями раньше.
Во-первых, Красавчик был вдоль и поперек шитый-перешитый, что твой матрац. А, во-вторых, на Красавчике все всегда заживало, как на собаке. Даже порез в четверть пуза, которым его лет десять назад украсил Джимми Гуталин, хотя та вертлявая креолочка (как там ее звали) того не стоила. Это они уже потом сообразили, когда Джимми притаранил истекающего кровью дружка на квартиру к Шмуцам и все время, пока Соломон громыхал в судке железяками, трясся и рыдал, как обесчещенная стенографистка.
— Везучий ты поцик, Генри Джи Баркер, — процедил Шмуц сквозь зажатую в зубах нитку, — глубже на четверть дюйма — и все. Мазлтоф!
— Чего, чего? — не понял Гуталин.
— Шутит так… — простонал Генри. — А ты, Джимми, скотина! Вот оклемаюсь и прямиком в клан. Кранты тогда тебе, твоей маме, бабушке и всей твоей чернозадой родне.
— Стыдись, Генри! — игла воткнулась в кожу много сильнее, чем это было нужно. Напоминаний о «белом братстве» старый еврей не терпел.
— Ыыыммааа! Шучу я.
— То-то же! — довольно ухмыльнулся Соломон и продолжил шитье, несмотря на шабат и брюзжащую на кухне жену. Сделал еще пару стежков. Отодвинулся, полюбовался на шов и удовлетворенно нахлобучил на плешь кипу. — Везучий поцик… Другому после такого месяц валяться, а на тебе, как на собаке… Через неделю оправишься… сынок.
— Это… спасибо тебе… — Генри сжевал конец фразы, сделав вид, что его замутило от боли, потому что момент случился уж слишком сентиментальный, а благодарить Красавчик не любил и не умел. К тому же на скамеечке в углу громоздился до слез расстроенный Гуталин, а у цветных язык без костей, и, кто знает, где он может ляпнуть про то, что Красавчик Баркер якшается с пейсатыми.
Что, в общем, соответствовало истине.
Это была необычная и очень странная близость, вдруг возникшая между бездетным евреем из Одессы и чикагским громилой Генри Баркером. И дело было не в том, что парнишка из Пенсильвании, едва умеющий читать, оказался талантливым ювелиром. И не в том, что через Шмуца Генри было удобно сбывать «грязный» товар. Не знавший отца, выросший в семье, которую назвать семьей мог только особо циничный репортер криминальной хроники, Генри неожиданно для себя привязался к Шмуцам. Ему нравилось вечерами забегать к Соломону и глядеть, как тот суетится у буфета, громыхая бутылками с дешевым кислым вином. Генри нравилось слушать болтовню старика, нравились его едкие подколки, большинства из которых Красавчик не понимал и лишь по хитрому прищуру Соломона догадывался, что тот только что сказал шутку. Красавчику нравилась даже миссис Роза Шмуц — провонявшая скипидаром носатая жердь, при виде Генри с грохотом выставляющая лишнюю тарелку на стол. «Таки опять нашу рибу кушать приперся… оглоед задрипаный…» — бурчала Роза по-русски, а Генри улыбался, догадываясь о смысле сказанного и понимая, что тетка ни капли не злится — просто вот характер такой. По сравнению с Ма, между прочим, золотой характер!
Но больше всего Красавчика подкупала не фаршированная щука и не лото, в которое Шмуцы любили сыграть после ужина, и где Красавчику приходилось несладко — Соломон просчитывал ходы не хуже, а то и получше его самого. Больше всего Генри нравилась серьезность, с которой Шмуц относился к его художествам. Портретов с пейзажами, правда, малевать не заставлял, зато часто просил набросать по памяти картинку какой-нибудь особенно хитрой цацки из тех, что Красавчик видел на шеях и запястьях чикагских богатеек, или просто из тех, что были выставлены в витринах ювелирного магазинчика «Шмуц и сыновья». «С сыновьями солиднее. Сам подумай, какой приличный человек согласится делать бизнес с бездетным старым жидом? Был жид, нет жида — и взятки гладки. Другое дело, когда у жида есть сыновья… или сын», — пояснил Соломон Красавчику, и голос его как-то по-особому дрогнул.
