но также говорит, неизбежно завлекает ребенка. По Лакану, мать не только по-своему интерпретирует потребности, выражаемые в издаваемых ребенком звуках, но также, что более важно, обучает ребенка, как интерпретировать его собственное желание. Таким образом, ребенок впоследствии будет говорить себе: «В тот момент я хотел материнского молока». Психоаналитическая интерпретация работает с предварительной интерпретацией, выполняемой материнским языком. Мать дает ребенку правила интерпретации его собственного желания. Интерпретируя, она предписывает – и таким образом, по Витгенштейну, она есть первый психоаналитик субъекта. Психоаналитик также обучает субъект интерпретативным правилам, посредством этого давая возможность субъекту выражать, что он собой представляет.
Для англоязычного психоаналитика подобная сцена обычно связывается с конкретной проблемой: будет ли мать в своем поведении и речи «достаточно хороша», сумеет ли она понять истинное желание ребенка. Для Лакана же важно не выяснение того, насколько истинное желание ребенка оказывается признанным в дискурсе Другого (в нашем примере, Другой – это мать, а дискурс – ее действия и речь), но того, как посредством этого дискурса, выражающего желание Другого, желание ребенка структурируется как таковое. Дело в том, что в обучении языку мать – Другой в этой ситуации – не находится вне «материи вожделения». Язык, структурирующий желание, сам есть выражение желания. В нашем примере, когда мать говорит «Проголодался», она, вероятно, выражает собственное желание быть способной удовлетворять потребности своего чада20.
Действующая причина, заставившая ребенка плакать, одновременно предается языком и трансформируется им в смысловой материал. Но реальная причина, истинный объект, являющийся причиной плача, из-за вмешательства языка останется вечной загадкой. В своей непростой системе Лакан отводит этой загадочной причине центральную роль. Он называет ее objetpetit а, объект а, маленький другой объект. Этот объект ускользает от языка ровно в той мере, в какой язык его интерпретирует. Этот другой объект и есть причина желания. Причина, но не цель желания: на деле, все объекты, на которые может быть направлено желание человека – отчужденного, как и все мы, языком, – и которые он будет преследовать, никогда не станут этим исходным объектом, этим первым наслаждением [jouissance], причиной желания. Все наши объекты будут эрзацами, символами, предательствами этого нерепрезентируемого объекта. Истинная причина желания никогда не может быть удовлетворена. Вот почему, как мы говорили выше, Лакан говорит о крушении смысла о стену причины.
В философии, мыслители рационалистического толка показывают, что определенный способ мышления или аргументации противоречив, или, по крайней мере, как сказал бы Рорти, не является идеальным Зеркалом Природы. Но затем приходит другой философ и показывает, что это противоречие и это неидеальное отражение лучше, чем что-либо другое, выражает процесс человеческого мышления. Нашими собственными словами: смысл не является причиной психических феноменов, но – если мы следуем гегельянской стратегии Лакана – только через смыслы, или означающие, мы можем вообще понять, что такое реальная причина в психической жизни – что-то по ту сторону любого означающего. Таким образом, разрыв между причинами и смыслами остается, но в то же время между ними выстраивается связь, поскольку причины показывают себя историческими следствиями смыслообразующих процессов. Таким образом, Витгенштейн дополняет прежнюю кантианскую критику психоанализа, а Лакан предоставляет фрейдовской теории своего рода гегелевское диалектическое снятие [Aufhebung] этой критики.
Так что описанная Витгенштейном «неудача» Фрейда, может предстать перед нами в совершенно ином свете.
Безуспешная попытка продемонстрировать, что смысл сновидений и симптомов есть также их причина, становится, благодаря Лакану, теоретической вариацией неудачи, постигающей каждого человека.
Фрейд, по Витгенштейну, несостоявшийся ученый, преуспел в роли свидетеля и интерпретатора тех попыток, которые характеризуют нас как человеческих существ – отчаянных попыток соединить смысл и причину, найти подлинное имя «вещи», являющейся причиной всех нас и стремящейся придти в согласие с языком.
Мечта Лакана
La presence du desir comme celle du dieu ignore le philosophe. En revanche le philosophe chatie.
René Char, Feuillets d’Hypnos, 2021
I
Возьми газету, ножницы, выбери статью… вырежи отдельные слова, положи их в мешочек, слегка встряхни и вынимай одно за другим, выстраивая в линию, затем точно перенеси получившуюся последовательность на бумагу – это стихотворение будет напоминать тебя.2
Жак Лакан, конечно же, был знаком со знаменитым руководством Тристана Тцары по написанию дадаистских стихов, поскольку они дружили и какое-то время жили по соседству. Проект Лакана – это уникальная попытка соединить дадаистскую иконоборческую иронию и строгий теоретический подход.
О «методе Тцары» чаще всего вспоминают, когда хотят подчеркнуть, насколько важное место искусство XX-го века отвело случаю. Самым философским местом в вышеприведенном фрагменте являются слова «стихотворение будет напоминать тебя». Леонардо да Винчи часами вглядывался в трещины в стенах, в которых различал батальные сцены, распятия, леса, но при этом он никогда не говорил, что случайные пятна походили на него самого. Дадаизм оказался в самом центре современности, провокативно указав на (неразрешимую) связь между субъектом и буквой, между представлением себя и чистым случаем.
Утверждение Тцары, мол, стихотворение, написанное случайно, представляет его «автора», интерпретируется, как правило, одним из двух способов, причем, оба – побочные продукты двух правящих в нашем веке «философий». Одно толкование – юнгианское, или магически-мистическое: надличная Бессознательная Мысль магическим образом организует случайный «выброс костей» и придает ему значение, подобно тому, как это происходит с гаданием по книге «И Цзин». Другое толкование – рационалистическое, или скептическое, «тимпанарианское»:3 подобие стихотворения автору – плод иллюзии и, следовательно, весь психоанализ – иллюзия. Чья-то конкретная субъективность признается в продукции, произведенной случаем (в сновидениях, ошибочных действиях и т. д.) точно так же, как «распознаются» конкретные фигуры и лица в пятнах Роршаха. Мы проецируем и распознаем себя в хаосе в силу настойчивого герменевтического влечения, заставляющего нас видеть смысл в бессмыслице.
Лакан утверждает, что фрейдовский психоанализ обретает правдоподобность только тогда, когда вопрос руководства по Тцара переворачивается: нужно спрашивать не «почему освобожденные слова представляют нас?», а «до какой степени мы – продукт освобожденных слов?» Если психоанализ как теория и практика не сводится к магическому представлению или субъективной проекции, то место изначальной субъективной потребности выражать себя, за которой следуют представляющие ее знаки, артефакты или случайные элементы, занимают изначальные знаки (или даже буквы), движущиеся по таинственным клинаменам4 языка за которыми следует субъект как их эффект. Лакановский «бросок кости» означал: психоаналитик может избежать оба решения проблемы Тцара, постоянно разрушающие его в качестве аналитика. Он должен уйти как от магического юнгианства, так и от скептического тимпанаризма. Обоих решений можно избежать, балансируя на границе между ними: Лакан полагает, что слова представляют
