и домой…
И осталось для сближения — дотянуться до Ани, обнять ее за плечи… С тайной уверенностью полагал, что она не отстранится, ответит на мое чувство взаимностью. Но я не решался, что-то удерживало. Боялся показаться грубым, нарушить то тайно сокрытое, что обжигало, накатывалось сладким туманом, но могло растаять от малейшей неосторожности. И в этом волнении я выглядел, как мне думалось, бестолковым: и уйти уже неудобно, и сидеть дольше некуда.
— У тебя семеро по лавкам? — спросила Аня с улыбкой, глядя сердечно.
— Да нет…
— Тогда побудь со мной. Такси сейчас на любой стоянке паркуются.
Время текло незаметно, на окнах уже проступала рассветная синь. Я не уходил, может, еще потому, что Ане, как мне показалось, интересно со мной, ей тоже не хотелось, чтобы я покинул ее дом и квартира опустела, опостылела, когда хочется бежать куда глаза глядят, лишь бы не сидеть в одиночестве. Аня рассказывала небылицы, посмеивалась, но скрытое волнение прорывалось и выдавало ее напряжение.
— Пора мне, — сказал я наконец решительно, намереваясь попрощаться по-рыцарски. — Ты устала за день…
— Куда поедешь в такую рань? Оставайся у меня…
Вышла из комнаты и появилась вскоре в домашнем халатике, волосы распущены по плечам. Молчала она, молчал и я. Аня достала из нижнего ящика шкафа простыни и принялась перестилать постель.
— Можешь принять ванну… — сказала по-домашнему буднично, словно я жил здесь всегда.
Послушался и долго плескался под душем, оттягивая время, старался успокоиться. Когда вышел, Аня уже убрала со стола посуду.
— Ложись. Я лишь чашки ополосну.
Она ушла, а я опустился в кресло и сидел в растерянности и волнении. Несколько обескураживал поступок Ани, она не противилась моему присутствию. И тем самым обезоруживала, выбивала почву из-под ног, перехватывала инициативу. «С другой стороны, — думал я, — она самостоятельная женщина, без предрассудков. Почему должна лукавить, играть? Уж не испугался ли я?»
Появилась Аня, несколько удивилась, застав меня на прежнем месте.
— Ты не ложишься, Андрюша?
И от этого «Андрюша» сердце у меня оборвалось и покатилось. Аня расправила большое теплое одеяло, откинула угол и как бы замерла.
— Знаешь… — сказала вдруг несколько раздраженно, — я не привыкла к этим… сентиментальностям. Либо оставайся, либо…
Она сбросила халатик и стояла ко мне спиной обнаженная…
Мы, мужчины, иногда жаждем быстрой победы, но эта принесла растерянность. Лежал в постели с красивой женщиной и не мог понять происшедшего: то ли уступила мне она со скуки, то ли пожалела. Так представлялось, во всяком случае. А как думать иначе, если Аня после нашей близости тут же уснула, положив ладошку под щеку. В утренних сумерках она казалась еще прекраснее — густые волосы струились по подушке, затеняя обнаженное плечо. Сколько приходилось слышать осуждающих нареканий в наш, мужчин, огород: мол, добился своего, повернулся к стене и захрапел. Ни поцеловать, ни ласковым словом обмолвиться. Но спала безмятежно и глубоко женщина, а от меня сон уходил. Не я, а она, Аня, заманив к себе, ловко разыграла, продумав все и оценив, предвидя исход, а добившись, успокоилась, выкинула меня из сердца.
Подавленный, не знал, что предпринять. Хотелось коснуться ее губ, но Аня дышала ровно и спокойно, как дышит ребенок, и я боялся тревожить ее, боялся выглядеть смешным и наивным.
Порывался встать, одеться и уйти, но что-то удерживало. То ли великодушие, то ли мужское самолюбие. Уйти — значит, расписаться в слабости, в чем-то признать себя ниже женщины. Выходит, не ты, а она одержала верх, обошлась с тобой как с мальчишкой, поиграла в кошки-мышки и забыла. Не верилось в ее безразличие — вела себя со мной как будто искренне, выказывала ласку и нежность бессвязным шепотом, волнением, горячностью. Или и с другими такая?
Разбудить немедленно, сказать, что думаю о ней, и хлопнуть раз и навсегда дверью. Может, подобное и сходило с рук, на сей раз не на того напала. Надо проучить избалованную и зазнавшуюся, поставить на место, чтоб запомнила, осознала наконец, что не все падки на клубничку, есть и такие, кто выше всего ценит в женщине чистоту, скромность, внутреннюю сущность…
Сон под конец все же сморил меня, и я словно провалился в бездну. Проснулся поздно, благо воскресенье, спешить на работу не надо. Ани рядом со мной не было, остался лишь тонкий запах ее духов. На кухне шумела вода, доносилось пение, по комнате плыл аромат яблочного варенья.
Припомнил приключившееся в этом доме, никак не мог представить, как посмотрим друг другу в глаза. Стало стыдно, первый раз встретился с женщиной и не устоял перед ней, забрался в постель. Ей простительно, толкнуло одиночество, наверное, опостылевшая тишь квартиры, тоска по мужской ласке, но я…
Пение на кухне прекратилось, дверь распахнулась, и в комнату заглянула Аня — в халатике, волосы повязаны красной косынкой.
— Проснулся, милый? — сказала, и глаза ее просияли. — Здравствуй!
Она опустилась возле кровати на колени, поцеловала меня раз и второй.
— Губы сладкие…
— Ага, варенье пробовала. Ты так крепко спал, что я не будила. Лежала рядышком и любовалась. Разглядела теперь тебя всего-всего, каждую родинку знаю.
Говорила искренне, что выдавали лучистые глаза. Растаял во мне лед недоверия, позабыл я вчерашнюю ее грубоватость, свои обиды и разочарования. Простил ей все разом. Да она ли то была? Эти ласковые губы, доброта и женственность, пахнущие яблоками руки, падающие волной на лицо и шею волосы. Выходит, грубоватость — маска, желание скрыть волнение. Где правда, а где игра — разберись тут…
— Ты проголодался, конечно? Я приготовила завтрак. — Уловила мое намерение подняться, поспешила: — Лежи, лежи. Принесу сюда, доставь мне такое удовольствие.
Выкатила из кухни раскладной столик с расставленными на нем тарелочками и чашками, кофейником.
— Ты-то ела?
Понравилась моя забота, глубоко вздохнула.
— Тебя ждала. Голодна как волчица. — Проскользнуло кокетство, полунамек, мол, понять должен.
Как она похорошела за то время, что мы не виделись! Слабые тени под глазами, красная косынка. Перехватила взгляд, насторожилась.
— Что-то не так?
— Красивая ты…
— Спасибо… — И расцвела, засияла.
Надо бы сказать ей хорошее, а я молчал и не знал, о чем повести разговор. Вернее, боялся сболтнуть лишнее, испортить ей настроение, обидеть. А сказать о вчерашнем, уколоть так и подмывало. Ох уж наше мужское самолюбие, порой мелкое, подленькое, а тешимся, ставим себе в заслугу: вот мы какие, правду-матку в глаза режем. И не замечаем границ порядочности, предела дозволенного. Прем напролом, калечим и корежим, но уже не остановиться. Наговорим чепухи, столько боли причиним, а потом прощения просим, в ногах валяемся, забывая, что ничего
