последующем двухминутном эпизоде жена Грэма поочередно сыграла удивление, гнев, презрение, сомнение, недоумение, раскаяние, панику и по второму кругу — гнев. Это был эмоциональный эквивалент ускоренной погони. Кроме того, ей хватило времени дотянуться до телефона на тумбочке у кровати, тем самым на краткий миг явив свои обнаженные плечи тем из двадцати шести зрителей в «Холлоуэй-Одеоне», чье зрение не помутилось от одновременного выкуривания двух сигарет. Затем она исчезла с экрана, как, без сомнения, и из памяти любого помощника режиссера, занятого подборкой актеров, который по обязанности вынужден был просмотреть фильм.
Когда они вышли из кинотеатра, Грэм все еще улыбался про себя.
— Так это была она? — спросил он Элис.
— Что было что? — ответила она с педантичной серьезностью. Ну, во всяком случае, какую-то часть характера она унаследовала от него.
— В том кадре было здание школы?
— Какой школы?
— Да твоей же, конечно.
— Почему ты решил, что это была моя школа? А! Гм-гм.
— Я думал, Элис, что мы пошли в кино из-за нее. Из-за того, что ты хотела посмотреть на свою школу.
— Нет. — И снова сдвинутые брови.
— Разве все твои подружки уже не посмотрели этот фильм?
— Нет.
Ну что же, нет, конечно, нет.
— А что ты думаешь о фильме?
— Я думала, что это напрасная трата времени и денег. Ни разу не стало хоть немного интересно. Смешно было, только когда проектор испортили.
Справедливо. Они сели в машину Грэма и осторожно поехали к любимому кафе-кондитерской Элис в Хайгейте. Он знал, что оно ее любимое, потому что за три года свиданий с ней по воскресеньям они перепробовали все подобные кафе в Северном Лондоне. Как обычно, они взяли шоколадные эклеры. Грэм ел их пальцами, Элис — вилкой. Ни он, ни она ничего об этом не сказали — как и о ее других новых привычках, отличавших ту, которой она становилась, от той, какой она могла бы стать, если бы он не ушел. Грэм считал нетактичным упоминать о них и надеялся, что она их вообще не замечает. Нет, она, конечно, замечала их все, но Барбара внушила ей, что указывать другим людям на их дурные манеры — очень дурная манера.
Проведя салфеткой по губам («Не изображай Пульверизатор В Человеческом Облике», — не уставала повторять ее мать), она заметила нейтральным тоном:
— Мама сказала мне, что ты очень хочешь посмотреть этот фильм.
— О? А она не сказала почему?
— Она сказала, что ты хочешь увидеть Энн «в одной из… как это?., одной ее наиболее убедительных киноролей». По-моему, она сказала так.
Элис смотрела на него хмуро, и Грэм рассердился, но не было никакого смысла вымещать это на Элис.
— Думаю, это была одна из маминых шуток, — сказал он. (И одна из самых ее ловких.) — Знаешь что. Почему бы и нам не подшутить над мамой в отместку? Почему бы нам не сказать, что мы не смогли попасть на «По ту сторону Луны» — все билеты были проданы, и мы пошли посмотреть новый фильм про Джеймса Бонда?
Уж наверное, новый фильм с Бондом как раз вышел на экраны. Казалось, и дня без них не обходилось.
— Хорошо. — Элис улыбнулась, и Грэм подумал: «Нет, она все-таки пошла в меня, да-да». Но, может быть, он думает так, только когда она соглашается с ним? Некоторое время они молча прихлебывали чай, потом она сказала:
— Фильм не очень хороший, правда, папа?
— Да, боюсь, что так. — Новая пауза, потом он добавил не слишком уверенно, но чувствуя, что она ждет этого вопроса: — Что ты думаешь об Энн?
— Я подумала, что она никуда не годится, — резко ответила Элис.
(Нет, он ошибся: она все-таки пошла в Барбару.)
— Она выглядела такой… такой шлюхой.
Грэм, как всегда, скрыл свою реакцию на пополнение ее лексикона.
— Она же просто играла роль.
Но прозвучало это скорее примирительно, чем наставительно.
— Черт, я просто думаю, что уж слишком у нее похоже получается.
Грэм посмотрел через столик на открытое, милое, но все еще не оформившееся лицо дочери. Каким оно станет, подумал он. Странным сочетанием заостренности и пухлости, которое у него теперь ассоциировалось с Барбарой, или приобретет задумчивую, терпимую, мягкую овальность? Ради нее он надеялся, но она не будет похожа ни на мать, ни на отца.
Они допили чай, и Грэм отвез ее даже еще медленнее, чем обычно, до дома Барбары. Так он думал о нем теперь. Прежде в его мыслях это был их дом, а теперь стал просто домом Барбары. И у дома даже не хватило порядочности выглядеть по-другому. Грэм испытывал неприязнь к дому за то, что он не заставил себя перекрасить или вообще как-то измениться, за то, что он не совершил какого-либо действия, символизирующего тот новый факт, что находится теперь в единоличном владении. Но дом был явно на стороне Барбары. Как, наверное, и прежде, решил он. Каждую неделю его неизменяемость должна была служить ему напоминанием… о чем? О его предательстве?
Впрочем, возможно, ощущение Барбары, что ее предали, вовсе не было таким острым, как она внушала ему. В смысле эмоций она всегда была марксисткой, пребывая в убеждении, что они категорически не должны существовать сами по себе, а обязаны выполнять какую-то работу, если хотят есть. Кроме того, она уже несколько лет и прежде больше интересовалась своей дочерью и своим домом, чем своим мужем. Люди ждали, чтобы она кричала «караул!», и она кричала, но верила себе далеко не всегда.
Это было последнее воскресенье месяца, и Барбара, как обычно, позволила Элис проскользнуть в дом у нее под локтем, а затем вручила Грэму конверт. В нем содержались сведения о добавочных расходах за этот месяц, оплатить которые, по мнению Барбары, обязан был он. Иногда это оказывался счет за какое-нибудь дорогое удовольствие, которое, по утверждению Барбары, было абсолютно необходимо, если Элис когда-либо сумеет преодолеть неописуемую травму, которую причинил ей Грэм. Возражать не приходилось, и, скривив губы, он выписывал чек.
Грэм молча сунул конверт в карман. Обычно его ответ помещался в другой конверт, молча принимаемый в следующее воскресенье. Вопросы разрешались вечером в четверг, когда он звонил, и Элис дозволялось поговорить с ним по телефону от пяти до десяти минут в зависимости от настроения ее матери.
— Понравился фильм? — осведомилась Барбара ровным тоном. Ее тугие черные кудряшки были недавно вымыты, и она выглядела прибранной и миловидной. Ее дежурный облик «приглашена и прекрасно проведу время, а ты иди к черту» в противоположность облику «мученицы домашних забот и матери-одиночки, а
