проводимой КП(б)У в области национал-культурного строительства в еврейской среде[37].
В том же номере «Пролита», на соседних страницах, помещено и письмо Нояха Лурье. Это его «пояснение» (датированное 25 февраля 1931 года) к ранее поданному формальному заявлению. Основной мотив автора тот же: дескать, сами того не желая, противопоставили себя ведомым партией пролетарским писателям и закономерно поплатились:
Хотя «Бой» был тесной группой и не ставил своей целью борьбу против пролетарской литературы, но все же факт выделения этой группы был выражением недоверия к пролетарской литературе и ее перспективам. То, что мы отделились в идеологически и художественно неопределённую группу, неизбежно должно было привести к отчуждению от пролетарского-общественного контроля и от партийного руководства. Это повлияло на творческую работу и часто приводило к ошибочным шагам[38].
Актом отчаяния выглядит и «публичное разоружение» писателя и литературоведа Меера Винера (1893–1941), в 1926 году эмигрировавшего из Австрии в СССР и заведовавшего секцией литературы (позже – этнографии и фольклора) киевского Института еврейской культуры. Ранее Винер, активный член «Боя», на одном из литературных вечеров предостерегал, что ВУСП стремится контролировать всю литературную деятельность на Украине и что он не может иметь монополию над еврейской литературой[39]. И вот теперь Винер тоже «раскаивался»…
Правда, недавний эмигрант уже понимал «правила игры»: в ту пору публичные покаяния сделались ритуалом. В то же время зачастую это была и та соломинка, которая позволяла остаться на плаву, то есть сохранить возможность жить и работать. 12 апреля 1931 года Винер выступил на заседании еврейской секции ВУСПа, признав свои ошибки и осудив и себя, и «Бой» за скрытую и открытую борьбу против ВУСПа, что, по его словам, служило помехой для развития пролетарской литературы. Решено было, что текст покаянного выступления Винера будет также обнародован в «Пролите», однако в журнале почему-то медлили с публикацией, отделываясь обещаниями. И хотя и после этого Винер в своих выступлениях продолжал каяться, этого оказалось недостаточно. В опубликованном в газете киевских коммунистов «Пролетарише фон» (‘Пролетарское знамя’) отчете «бригады» этой газеты, которая занималась проверкой деятельности Института еврейской культуры (знаменательно, что в том же году в название института будет внесено уточнение и культура станет не только еврейской, но и пролетарской), среди прочего отмечалось, что «М. Винер до сегодняшнего дня еще не выступил с критикой своих ошибок, как будто бы у него их не было»[40]. Конечно, отмолчаться Винер не мог, тем более что упрек этот бросал тень и на сам институт.
В открытом письме в «Пролетарише фон»[41] Винер привел выдержки из ранее переданного в «Пролит» текста и в очередной раз признал, что долгое время не понимал как роль ВУСПа, так и явные мелкобуржуазные позиции «Боя» и свою роль в организации. Это, по его словам, привело к тому, что он не боролся с правой опасностью «Боя», а своей принадлежностью к «Бою» сам представлял опасность.
Заодно Винер повинился еще и в том, что как руководитель литературной секции института не уделял должного внимания еврейской советской пролетарской литературе, и заявил, что отказывается от своей повести «Ele Faleḳs unṭergang» («Гибель Эли Фалека»), которая «по ряду признаков» является мелкобуржуазной.
Повесть эта была написана им еще в бытность Берлине в 1923 году, а издана в Харькове в 1929 году[42] (ранее, в 1926 году, глава из нее была помещена в «Ди ройте велт»), причем Винер уже тогда сознавал, что это произведение, в котором отразились тревоги и переживания, испытанные им в юности (не случайно действие повести происходит на рубеже веков в Кракове, где в то время жил и сам автор), не подходит для публикации в СССР[43]. 1929-й, «год великого перелома», как справедливо заметил Михаил Крутиков, был последним, когда такое модернистское произведение могло безнаказанно увидеть свет в советской печати[44]. А в 1932 году на этот счет уже не могло быть никаких иллюзий, потому что это был не только период, когда страна мчалась на всех парах по пути индустриализации и коллективизации, но и когда пришел конец относительной свободе в литературе вообще и еврейской в частности и были установлены жесткие идеологические («пролетарские») нормы, пренебрежение которыми влекло за собой весьма суровые последствия. Для Винера это не могло не быть очевидно, и, отрекаясь от своего детища, прежде чем быть заклейменным за него, он, скорее всего, сыграл на опережение. В довершение автор письма настоятельно требовал от редакции «Пролита» объяснить причины умалчивания и сокрытия его самокритических пояснений[45].
В итоге для Винера все обошлось малой кровью, хотя из Киева он счел за благо перебраться в Москву, где смог продолжить свою академическую карьеру на еврейском отделении литературного факультета Московского государственного пединститута им. А. С. Бубнова (ЕВЛИТЛО МГПИ). С 1935 года он заведовал здесь кафедрой еврейского языка и литературы[46].
(Правда, жизнь этого нового очага еврейского образования, учрежденного в 1930 году по инициативе самого Бубнова, тогда наркома просвещения РСФСР, на базе расформированного 2-го МГУ, где ранее, с 1926 года, существовало ЕВЛИТЛО, и заменившего собой Киев как главный центр еврейской учености[47], оказалась недолгой: в августе 1938 года новый нарком, пришедший на место отставленного и расстрелянного «врага народа» Бубнова, подписал приказ о ликвидации ЕВЛИТЛО («в связи со значительным сокращением числа еврейских школ и обучением учащихся на русском языке»[48]), что означало, соответственно, и ликвидацию кафедры.)
Далее, с началом войны, Винер записался в одну из «писательских» рот Краснопресненской дивизии народного ополчения и через несколько месяцев сложил голову на фронте, под Вязьмой.
А вот Фельдману глубокое раскаяние не помогло; открытое признание в троцкизме, похоже, сыграло роковую роль в его судьбе. Детали, впрочем, не ведомы – известно только, что в начале 1930-х годов он тоже уехал в Москву, где, по некоторым данным, вернулся к издательской деятельности[49] и сгинул там во время начавшейся кампании по искоренению троцкистов[50].
Однако массовых репрессий против членов «Боя», как и в целом еврейских писателей Украины, до второй половины 40-х годов не было. Собственно, кроме Фельдмана из участников этой организации пострадал только Лурье, которого арестовали и судили по обвинению в принадлежности к мифическому «Украинскому бундовскому центру». Но ему повезло: процесс по этому делу – последнему массовому делу эпохи Большого террора на Украине – пришелся на «Бериевскую оттепель», то есть период относительной либерализации, которую связывают с заменой Н. И. Ежова на посту главы НКВД Л. П. Берией, и
