в июне не охотишься? – Мальки растут. И что? – Нельзя бить слабых. – Пускай погибнет глупый и неловкий. – Ведь ты всегда же говоришь, что надо брать своё всегда, везде и сразу. – Но в поединке правила нам должно соблюдать. – Есть правило (и право) лишь одно: того, кто победил. – А слабые имеют право на последний козырь: время. – Но главный козырь слабых – хитрость. – Не слабых – подлых. А слабых – время: сбеги, свернись клубком, забейся, как индус, в своё гузьмо – Ну вот, уже напился. – Индусы, батя, не своим, коровьим тело покрывают. – И выжди. Волосы и у вождя Самсона, и у Самсона узника растут небыстро. И время – сила слабых. – И палач бесшумный сильных. – Ну это у людей, а на охоте не в чести палач. – Как надоела мне вся эта ваша жизнь. Как пьёте – только про капканы и силки, а похмеляетесь – всё про соседские и родичей интриги перешёптываете, оглядываясь, как бы кто ваш кислый бред не услыхал. – Коли не хочешь дичью оказаться, так надо встать, сударыня, и оглядеться. – Ну, наливай, сынок. Не хмурься. Ты же знаешь, мать твоя не любит пьяных дураков. – Эх, братец, дураков никто не любит. – Наливай.
*
Я ничего не понимаю в женском сердце. И в женской сердцевине тоже. Да есть ли сердце в них, отдельное от тела, которое, как ум безжалостный, терзает нас и в нас, как в дереве иудином, гниёт с момента нашего рожденья? Я подобрал слепую не из похоти (из прихоти?). Мой принцип, как и всех, себе не верящих, но жаждущих поверить всем другим: сначала заплатить. Она сказала: маленький такой? – Да нет, не меньше прочих. – Шершавенький. Ты вместе с золотом из эльдорадо болезнь видать негладкую привёз? – Какое эльдорадо. – Где сестры наши во гресе затак дают и так всё получают. Я рассмеялся: нет, голубка нежноглазая, нет стран таких, где всё отдав, возможно всё в обмен и получить. – Мудрён ясновельможный филосóф, но для розумáка ты слишком редко моешься. – Не реже, чем вокабулы из левого виска до правого за вербами устроят гонки. Да ведь и ты не мылась, видимо и осязаемо, со дня святой Екатерины! – Так в этот день благой мы молимся, а моемся – в другие дни in statibus тобой не знаемых. Я никогда той сладости не ведовал (да и не видывал, уж если всё сказать), что пальцы (что не жмут, а жгут) способны клавикорду под названьем тело одолжить. А уходя, она шепнула: ты умрёшь, не сморщившись. Не скорчившись? Не сгорившись? Язык их крив, нечёток в дефинициях. Слова скрипят веслом в уключине и брызжут салом горклым. Одни лишь корни притворяются понятными, а аффиксы, что всё у них решают, непонятны. Они же из задворок посполитых, богатых речками извивистыми, к ленивым немцам понаехали. А здесь слова тем наипаче не в почёте. А коль услышишь слово, будь уверен – это цифра: фиртенс. Или фюнфтенс.
*
Из отроческих proludiorum: Сначала кружит, словно кот, сметану чуя. Потом, как тать, незапертую видя дверь, бросается стремглав. Но вот хрипит, храпит и хрюкает. Зевнёт, икнёт, рыгнёт, гузно благоуханное почешет. И спать к жене идёт. Но просыпается в блевотине, в нечистой крови – в девичьей.
*
Уговорить пытался дядя мой прецептора, чтоб образумился тот и покаялся перед отцом и вымолил прощенье и возможность продолжать смиренно службу при дворе (я, незамеченный обоими, сидел с забытой книгой у окна библиотеки). Второй не отвечал, давая дяде всё излить, что тот считает нужным, а потом сказал: по-моему, ты разговариваешь с кем-то другим. На что мой дядя круто развернулся, цыркнув каблуками высоченными (а он тщеславен, вдруг подумалось) по полу и ушёл к себе чрез залу тронную. Ну а прецептор тронулся в напротив расположенный чуланчик – сложить свой узелок. И много, много раз за эти годы хотелось повторить мне удивительные те слова – важнейший его (а может им лишь кстати вспомненный?) урок.
*
Я, мама, больше не могу. Я много-много лет жил среди женщин. Давай-ка пообщаемся, как говорил мой попугай, который улетел на Рождество в отвóренное папою окно. Ты родила меня в страданиях. – Как это получается нередко, ты лежал невдоль. – И это означает? – Один из нас не сможет выжить. – Но почему? – Христос сказал, что узкими вратами мы придём к блаженству. И лоно многих, многих женщин – узкие врата для их потомства и для них самих. – И что же делать в случаях таких? – У горожан и смердов повитуха лезвием своим кромсает тельце нерождённого дитяти и по кускам кровавым вырывает то, что не смогло само родиться. А у царей царёва мать (да и сама царица) направят руку повитухи на пуп роженицы, спасая плод, на муки смерти обрекая матерь, выносившую его. Ведь для короны жизненно необходим наследник. – А что, крестьянину не нужно сына? – Но жена – работница, помощница, раба – ему нужней. Ну а царю подложат новую из сотни выбрав. И потому издревле конунги в шелка, меха и кисею супружниц, словно в саван, обвивают. Ведь мы всего лишь кокон преходящий и ненужный после первой службы. Ты выжила? Ещё послужишь, может. Ну а не выжила – покойся с миром. – Но ты жива! – Так получилось. Ведь я скрыла от отца, что нянька мне не нянька вовсе, а повитуха лучшая. И как блеснул в руках у акушерки нож, я заорала, мамочку забыв: «О, Ингрид!» Длань мускулистая смахнула дверь, она вбежала и полоснув ножом мясницы брюхо ей, ко мне припала телом, извиваяся по мне и так давя, что лишь на локтях у меня потом не засинели синяки – меня от тела твоего обвитого пупом твоим? моим? избавив. Ты закричал, и меч дворцовых стражников, над Ингрид занесённый, убрался тихо в ножны. Но и доныне вижу я его над потною главой моей. – А Ингрид верная твоя вернулась в Швецию? – Да нет, её тогда ж изобличили в ведовстве и в море бросили с Обрыва ведьмина. – И дядя наш не заступился? – Он в это время был в отъезде. Но по возвращенью своему скорбел со мною безутешно.
*
Мне дядя англо-датский лексикон купил, сказав, чтоб я учил язык врага потенциального. А у меня привычка вздорная: открыть волю́м и прочитать, что он предуготовил. Так вот, в том лексиконе наобум прочёл одно лишь слово краткое, как харкнутые слюни, как хрип последний из отпавшей головы: to try. Как
