нам ребяческое стремление уничтожить одним махом некую штаб-квартиру, в которой сосредоточена вся власть. Никто не собирается штурмовать вид раскрытия потаённого как крепость, даже если одно могло бы успешно привести к другому. Таким образом, Воображаемая партия не стремится ни ко всеобщему восстанию против Спектакля, ни даже к его непосредственному и немедленному уничтожению. Будет правильнее сказать, что она устанавливает ряд таких условий, при которых власть как можно быстрее и в максимально возможных масштабах оказывается скованной прогрессирующим параличом, на который её обрекает собственная паранойя. И хотя она никогда не отказывается от намерения прикончить Спектакль собственноручно, её тактика заключается не в том, чтобы атаковать его в лоб, а в том, чтобы одновременно оставаться в тени и при этом направлять и ускорять течение его болезни. «Именно этим он и страшен для представителей власти, которая боится в этом признаться: неуловимый, стремящийся как растворить в себе социальные структуры, так и способствовать их превращению во всемогущую силу, над которой не властен никакой закон» (Бланшо, «Неописуемое сообщество»)12. Бессильная перед лицом вездесущности этой опасности, власть, чувствующая себя всё более одинокой, преданной и слабой, не имеет другого выбора, кроме как распространять контроль и подозрение на всю территорию, хотя свобода передвижения остаётся жизненно важным принципом. Она может окружить свои «охраняемые сообщества» каким угодно количеством охраны, но земля будет по-прежнему уходить у неё из-под ног. Суть Воображаемой партии заключается в том, чтобы повсюду атаковать само основание рыночного общества: кредит[18]. Её разрушительное действие ограничено только полным крушением того, что она подрывает.
XVIII
Не столько содержание преступлений Воображаемой партии ведёт к уничтожению абсолютной власти бесчеловечного мира, сколько их форма. Поскольку их форма – это форма враждебности без какой-либо точной цели, форма фундаментальной ненависти, которая возникает внезапно, невзирая ни на какие препятствия, из самой потаённой интериорности, из самых неприкосновенных глубин, где человек поддерживает истинный контакт с самим собой. Вот почему от них исходит сила, которую не в силах сдержать вся болтовня Спектакля. Японские дети, которых по праву можно считать безбашенным авангардом Воображаемой партии, изобрели специальные словосочетания, чтобы обозначить эти вспышки абсолютного гнева, когда их охватывает нечто, что является ими, и что не является ими, и что является чем-то намного большим, чем они. Наиболее распространённым из них является «мукацуку», изначально значившее «чувствовать тошноту», то есть испытывать наиболее физическое из метафизических ощущений. В этом особом гневе есть что-то священное.
XIX
Между тем очевидно, что Спектакль, учитывая все осаждающие его побоища, преступления и катастрофы, учитывая накапливающуюся массу необъяснимого, больше не может довольствоваться констатацией разрастания лакуны в его видении мира. К тому же он говорит об этом без обиняков: «Хотелось бы, чтобы это насилие было следствием бедности, крайней нищеты. Это было бы намного проще принять» (“Evénement du Jeudi”, 10 сентября 1998). Как можно наблюдать с обезоруживающей регулярностью, первое действие Спектакля – любой ценой выдвинуть объяснение, даже если оно разрушает всё, на чём он основан в теории. Так, когда ничтожному Клинтону потребовалось обозначить причины и очертить последствия Красивого Жеста Кипленда Кинкла13, во многих отношениях образцового Блума, он не смог назвать другого виновника кроме «влияния новой культуры кино и жестоких видеоигр». Тем самым, он официально признал предельную прозрачность, несущественность, ликвидированность субъекта с точки зрения рыночной власти, и публично заявил, что трагическая робинзонада, на которой по своим же собственным утверждениям основывается рыночная власть – неприводимость субъекта права, индивидуума к единому знаменателю, – более не является актуальной14. Он бесхитростно подрывает сам принцип рыночного общества, без которого право, частная собственность, продажа рабочей силы, и даже то, что зовётся «культурой», относятся в лучшем случае к фантастической литературе. По-прежнему более предпочтительным оказывается пожертвовать всей конструкцией своего псевдооправдания, а не вникнуть в мотивы и сущность врага. Потому что в таком случае пришлось бы согласиться с Марксом, что «совпадение изменения обстоятельств и человеческой деятельности может рассматриваться и быть рационально понято только как революционная практика»15. Затем, на втором этапе, ЛЮДИ возвратились бы к этому признанию, которое сейчас пытаются вычеркнуть из памяти; это неприятный момент, когда приходится изнурительно тратить силы на нелепые заключения о несуществующей психологии Блума, которая перешла к действиям. Несмотря на все эти бесконечные разглагольствования, не получается отгородиться от ощущения, что в сущности на этом процессе ЛЮДИ судят самих себя, и что общество занимает место обвиняемого. Слишком очевидно, что причина его поступка не является чем-то субъективным, что в своей святости он лишь борется с объективностью власти. На этом этапе ЛЮДЯМ приходится нехотя признать, что они действительно имеют дело с социальной войной, не уточняя, однако, с какой именно социальной войной, то есть кто её главные действующие лица: «Исполнители этих безумств, эти новые варвары – не всегда социально незащищённые лица. Чаще всего это самые обычные люди» (“Evénement du Jeudi”, 10 сентября 1998). Отныне это высшая риторика абсолютной неприязни, навязываемая всем и повсеместно, когда враг, которого ЛЮДИ остерегаются называть по имени, объявляется варваром, изгнанным из человеческого рода. Как подтверждение этому, сейчас, в период якобы социального мира, можно услышать, как какой-нибудь заправила общественного транспорта заявляет: «Мы собираемся отвоевать территорию». И на самом деле, мы видим, как повсюду распространяется, чаще всего в скрытых формах, уверенность в существовании отвратительного внутреннего врага, который ставит своей целью бесконечные диверсии; но на этот раз, увы, больше нет кулаков, которых можно бы было «ликвидировать как класс». Так что было бы неверно не согласиться с параноидальной точкой зрения, предполагающей наличие за неясной множественностью происходящего в мире единой воли, вооружённой зловещими планами, – поскольку в параноическом мире параноики обладают здравым смыслом.
Нашествие варваров. Деталь римского саркофага
XX
То, что Спектакль боится обнаружить внутри себя Воображаемую партию – хотя на самом деле происходит обратное, и скорее это аура Воображаемой партии вмещает в себя Спектакль, – с головой выдаёт его опасение, что когда он назвал эти акты разрушений «безмотивными», он сказал далеко не всё. Очевидно, что все преступления, которые ЛЮДИ приписывают этим «безумцам», «варварам», «безответственным», одинаково способствуют единому неозвученному проекту: ликвидации рыночной власти. В конечном счёте, речь всегда объективно шла о том, чтобы сделать существование Спектакля невозможным, распространять беспокойство, сомнение и недоверие, причинять ему любой возможный вред, по скромной мере имеющихся у каждого ресурсов. Ничто не может объяснить
