навязать Великому князю специалиста по земству. Какого-то предводителя дворянства из провинции… То ли Качалова, то ли Качанова…
Участие князя Вово в подборе учителей для великовозрастного — Александр на тот момент уже четверть века разменял — студента, окончательно укрепило меня в решении заняться образованием Бульдожки.
Уроки случались дважды в неделю в течение двух лет. И прерывались только на время свадебных торжеств. Нужно сказать, я, считающийся кем-то вроде приемного родственника младшей ветви обширного семейства Ольденбургов-Глюксбургов, и без учительствования у Великого князя непременно оказался бы приглашенным на его свадьбу с Софией-Шарлоттой Баварской. Тем забавнее было слышать из уст царева брата и моего непосредственного начальника — Председателя Комитета министров Александра Александровича то, как именно я был представлен новобрачной.
— Взгляни на этого господина, милая Софи, — надувая щеки от гордости, воскликнул Саша. — Это тот самый граф Лерхе, о котором я много тебе писал. Но прежде всего, рекомендую его, как своего наставника в экономии и праве.
Вот так вот. И не поймешь, толи князь столь умен и коварен, что двумя невинными фразами умудрился, так сказать, поставить на мне метку «своего человека». Толи — действительно так глуповат, как о нем судачат. Ибо, в присутствии огромного числа придворных и офицеров гвардии, назвать чиновника второго класса попросту: «граф Лерхе» — это, по меньшей мере, явное проявление неудовольствия. Хуже только если бы он назвал меня «этим немецким господином». И это в семидесятом, когда мы с Николаем и Рейтерном готовили заведомо непопулярные валютную и таможенную реформы!
А ведь на своих лекциях в Аничковом я много говорил о Парижском сговоре европейских банкиров в шестьдесят седьмом году, признававшем золотые монеты единственной международной формой взаиморасчетов. О том, что золотой стандарт может дать лишь временную стабилизацию валюты, и о том каким негативным образом принятие этого условия может повлиять на шаткую экономику Империи.
Дело шло к войне между Пруссией и Францией, которую мы приветствовали всей душой. Князь Горчаков, в частной беседе с Бисмарком, пообещал полную поддержку России. Берлин опасался возможного удара в спину со стороны разгромленной и униженной обязательствами выплатить существенную контрибуцию Вены, и Николай, устами министра Иностранных дел, давал понять, что Россия способна исключить эту опасность. В конце концов, зачем-то же нужна была крупнейшая в стране военная группировка в нашем Галицийском военном округе?!
Мы все, весь двор и весь Петербург, не имели и капли сомнений, что надменная Франция будет повержена. Бог уже наказал, с помощью прусских штыков, предавшую нас в середине века Австрию. Так почему Он должен был попустить приютившей террористов, убивших Царя-Освободителя, Франции?
Падение Второй Империи было нам столь же выгодно, как и штурм Вены в памятном шестьдесят шестом. Во всех смыслах! Я уже говорил об отмене статей Парижского трактата, ущемляющих интересы России на Черном море. И о колоссальных денежных вливаниях — Австрийских и Французских контрибуций водопадом хлынувших в экономику молодой Германской Империи. А оттуда — в виде инвестиций — и к нам в страну. Потому что наладить производство в России для германских промышленников оказалось существенно выгоднее, чем просто продавать нам свою продукцию.
К тому еще и небольшое изменение, которому подверглась имперская валютная система, прямо таки подталкивала иностранцев вкладывать излишки в индустриализацию России. Всего и нужно было принять биметаллическую систему, «уравнявшую» в правах золото и серебро. С одним единственным уточнением. Вывоз золота за пределы Державы был сильно ограничен. И соотношение двух металлов было закреплено на уровне один к пятнадцати с половиною. Вне зависимости от международной конъюнктуры.
В семьдесят первом Германия официально перешла на золотой стандарт, а высвобождающееся серебро решено было продать той же Франции и Австрии. Только ничего не вышло. Париж заявил о так же готовящемся переходе на золото. Цена серебра на международных рынках покатилась вниз. Пока не достигло соотношения один к двадцати одному. И лишь в России ничего не изменялось. Желающие погреть руки на «глупости» русских спекулянты привезли к нам десятки тонн белого металла. И мы действительно не прочь были его купить. Хоть в слитках, хоть в вышедших из оборота талерах или флоринах. И мы не боялись тратить на эти закупки долго и трудно накапливаемое золото. Потому что и оно никуда из страны не делось. Спекулянты быстро выяснили, что вывезти «добычу» из страны можно только контрабандой, с риском лишиться вообще всего в случае поимки. Пришлось им находить применение драгоценному металлу в пределах границ Империи.
Это я и объяснял царевичу. Что когда в стране денег меньше чем товаров — это может вызвать кризис в промышленности. Если же денег и товаров в равных количествах — никакого роста экономики ожидать не приходится. Для развития нужно чтоб денег было больше чем товаров. К чему победы пруссаков в итоге и послужили.
И даже падение монархии во Франции, в какой-то мере, послужило нам на руку. Потом, чуть позже, я расскажу и об этом. Тогда же, в семидесятом, мне как можно быстрее нужно было явить обществу действительное ко мне отношение Великого князя Александра. На счастье, как раз к тому времени в столицу из путешествия по Сибири и Туркестану вернулся мой Артемка. Художник Артем Яковлевич Корнилов, выпускник Императорской Академии Художеств, ученик знаменитого Чистякова, бывший мой денщик и вечное мое напоминание о корнях. Символично, не правда ли? Моя Сибирь, моя малая Родина, снова, так сказать — в образе казачьего сына, поспешила на помощь своему отпрыску. Мне, то есть. Не немцу Герману Густавовичу Лерхе, подданному Русского императора всего лишь в третьем поколении, а мне — внуку и правнуку сибирских старожилов и казаков, родившемуся и успевшему уже умереть на полторы сотни лет вперед.
Из поездки по Родным пенатам художник привез несколько десятков картин, эскизов и акварельных зарисовок. Я, честно сказать, невеликий специалист. Да и к особенным почитателям таланта Артемки себя причислить не могу. Смотрю, бывало, на толпы восторженных институток, встречающих Корнилова у парадного нашего старого дома на Фонтанке под номером восемьдесят девять, сразу припоминаю испуганного, прячущегося за мою спину парнишку в барнаульском жилище Семена Ивановича Гуляева. И тут же всяческая почтительность, словно мановением волшебной палочки, прочь слетает. Однако же, некоторые вещи — пейзажи и портреты — меня, едрешкин корень, просто потрясли. И я в тот же миг решил устроить Корнилову выставку. И не где-нибудь, а в Михайловском дворце у Великой княгини Елены Павловны. Где же еще художества моего протеже смогли бы увидеть наиболее прогрессивно мыслящие, энергичные и общественно-активные люди?
Мой Ангел-Хранитель, моя высокородная покровительница, Великая
