я, Насреддин-эфенди, ваш наставник и учитель» (№ 548).
Примечательный ответ! Есть ли какой-нибудь смысл в этой очевидной «глупости» — смысл, который дает Насреддину даже право называть дураками людей, действующих иначе?
Есть, и очень глубокий. Чтобы понять его, надо пристальнее вглядеться в феномен шутовства, юродства, известный во всем мире. Этот важный фактор народной «смеховой» культуры привлекает все более серьезное внимание многих исследователей. Здесь сразу следует оговорить еще один вопрос: в какой степени, говоря о «смеховой» культуре Востока, о мусульманских шутах, дураках, хитрецах, юродивых, можно проводить аналогии с подобными же явлениями европейской, в частности русской, культуры? В том, что, при известных оговорках, такие аналогии допустимы, убеждают хотя бы факты многочисленных случаев переноса сюжетов и анекдотов с восточной почвы на европейскую и обратно. Шутки и проделки героев «Декамерона» Боккаччо или «Фацетий» Браччолини порой буквально совпадают с «насреддиновскими» (об этом еще будет речь); юмор их принципиально соизмерим. Более того, разнообразные носители этого юмора, шуты например, играли в разных странах довольно близкую социальную роль. Даже мусульманские дервиши и русские юродивые в чем-то существенно схожи[22], и для лучшего понимания юмора Насреддина без всякой натяжки можно иногда обратиться к явлениям иных культур.
7
Начнем с некоторых сопоставлений. Интересные параллели, существенные для нашей темы, позволяет, в частности, провести работа Д. С. Лихачева и А. М. Панченко «„Смеховой мир“ Древней Руси» [30]. Авторы особо указывают на сказки о дураках как на один из важнейших источников для понимания феноменов шутовства и юродства.
Д. С. Лихачев так характеризует «дурака» в народных сказках: «Это часто человек очень умный, но делающий то, что не положено, нарушающий обычай, приличие, принятое поведение, обнажающий себя и мир от всех церемониальных форм, показывающий свою наготу и наготу мира, — разоблачитель и разоблачающийся одновременно, нарушитель знаковой системы, человек, ошибочно ею пользующийся» [30, с. 19].
«Основной постулат философии шута, — развивает сходную мысль А. М. Панченко, — это тезис о том, что все дураки, а самый большой дурак тот, кто не знает, что он дурак. Дурак, который сам себя признал дураком, перестает быть таковым. Иначе говоря, мир сплошь населен дураками, и единственный неподдельный мудрец — это юродивый, притворяющийся дураком» [30, с. 151].
Ряд сюжетов из нашего сборника полностью подкрепляет эти наблюдения. Например, ответ Насреддина на приказ Тимура составить список сумасшедших (в других вариантах — дураков): «Ты бы лучше приказал мне сообщить, сколько у тебя людей в своем уме, такие все же есть, и их можно сосчитать быстрее. А как мне сосчитать сумасшедших? Им же числа нет!» [6, с. 52].
Сказанное позволяет дать одно из возможных объяснений и знаменитому рассказу о «глупце», делающем все невпопад [№ 555]. Есть все основания утверждать, что Насреддин и в данном случае скорее «валяет дурака». Действуя невпопад, дурак, юродивый, шут как бы опрокидывает привычные понятия этого мира, утверждает, что этот мир ненастоящий, недостойный уважения, серьезного отношения. «В этом „отклоняющемся поведении“ (именно так определила бы юродство социология) есть не только вызов миру — в нем... есть и укор миру», — пишет А. М. Панченко [30, с. 143].
Характерен персидский анекдот «Цепа этого мира»:
«В одном дальнем городе Насреддин увидел человека в роскошных одеяниях. За ним шли другие люди, и все они хохотали.
— Что это за человек? — спросил Насреддин.
— Это шут. — ответили ему. — Он прославился тем, что громко пускает ветры; тем нажил себе целое состояние.
— Этот мир и его блага, — сказал Насреддин, — стоят того средства, которым добился их этот шут» (№ 549).
Некоторые анекдоты о Насреддине почти дословно повторяют шутки, приписываемые жившим за много веков до него древнегреческим философам-киникам, в частности Диогену Синопскому (ок. 412—323 гг. до н. э.). Вот несколько примеров:
«Когда Ксениад спросил Диогена, как его похоронить, тот ответил: „Вниз лицом“. На вопрос „зачем“ он ответил: „Ведь скоро все, что было внизу, окажется наверху“».
«Обратившемуся к нему с вопросом, в какое время следует завтракать, Диоген ответил. „Если ты богат, когда хочешь, если беден, когда можешь“».
«Когда кто-то задел его бревном, а потом крикнул: „Берегись!“ — он стукнул его палкой и заорал: „Берегись!“»[23].
Достаточно сопоставить эти истории с анекдотами № 1228, 805, 512 из нашего сборника, чтобы увидеть сходство (и прямое совпадение) в самом характере мышления и поведении персонажей. И сходство это, конечно, не случайно[24]. «Еще в древности Диоген почти превратился в фигуру из мифологии... — пишет в своем „Очерке кинической философии“ И. М. Нахов. — Многовековая традиция накапливала вокруг его имени хрии, апофегмы, меткие слова, побасенки, превратила его в народного героя, фольклорного мудреца, правдоискателя и пророка, который, несмотря на свою бедность и бесправность, бесстрашно бросает в лицо сильных мира сего слова протеста и осуждения... В линии поведения Диогена можно обнаружить настойчивую и продуманную тенденцию — осознанное стремление эпатировать афинское мещанство, показать на примере, как нужно презирать все общепризнанные ценности»[25].
Типологическое сопоставление с юродивыми и киниками бросает свет и на частый в анекдотах о Насреддине мотив уродства, внешнего безобразия этого героя (ср. № 62, 63 и др.). Юродивый, как и киник, возводит безобразие в степень эстетически положительного. «Благо не может зависеть от плотской красоты. Впрочем, благо никак не вытекает и из безобразия, поэтому в кинизме и юродстве столь отчетлива полемическая заостренность против общепринятых норм поведения» [30, с. 103]. «Апофеоз телесного безобразия преследовал духовно-нравственные цели», — замечает А. М. Панченко[26].
Как уже говорилось, шутовство не покидает Насреддина даже на смертном одре. Он и тут продолжает смеяться, торгуется с самим ангелом смерти и даже обманывает его (№ 1237 и др.). Шутовское отношение к смерти у многих народов было связано с ритуальными моментами. В России, например, известна была святочная игра в покойника («умруна»), когда человека, в частности, наряжали, как покойника, и носили по разным избам. Интересно сопоставить это наблюдение с рядом историй о мнимых похоронах Насреддина, напоминающих игру в смерть (например, № 1224 и др.).
8
Сказанное позволяет объяснить, почему в указателе и в тексте книги разделы о шутовстве и глупости объединены: вне комментария и контекста ситуации глупость и шутовство не всегда с уверенностью можно различить. Комментарии же и мотивировки рассказчиков, как мы видели, бывают субъективны: они часто зависят от симпатий, от того, как рассказчик сам понял и толкует текст, воспринятый им от предшественников. От поколения к поколению в разной среде мотивировки эти меняются, переосмысливаются, а иногда и вовсе забываются, отсекаются.
Не так просто, например, понять «соль» турецкого анекдота «Ходжа смиряет гордость Тимурленга» (№
