ждут меня на смотр, да еще во все красе, неровен час, как и на войну потянут», — думал Волков, бросая письмо на стол, и сказал посыльному:
— Скажи графу, что непременно буду, — чуть подумал и добавил: — Буду во всей красе.
Посыльный поклонился, хотел уйти.
— Мария, — крикнул Волков, — дай человеку пива и сыра с хлебом.
Служанка быстро стал исполнять приказание, а Брунхильда дочитывала письмо от графа, улыбалась. Кавалер протянул к ней руку и произнес:
— Дай-ка, погляжу, что он тебе там пишет.
— Зачем же вам смотреть, — вдруг нагло заявила красавица. — То мне письмо, а не вам, я ваши не смотрю, так и вы мои не смотрите.
От неожиданности, от дерзости такой он даже рот открыл, был так этим ответом обескуражен, что, увидав его лицо, служанка, которая наливала пиво гонцу, прыснула со смеху. Служанка! Над ним смеялась! Он бы кулаком по столу дал, заорал бы на эту девку дерзкую, да нельзя при посыльном, этот обязательно расскажет графу. А Брунхильда с улыбочкой наглой сложила письмо и спрятала его себе в рукав платья.
— Дура, — тихо сказал кавалер.
Когда посыльный уехал, он сидел за столом и молча ел, Брунхильда пыталась с ним говорить, но он ей не отвечал. Все не мог успокоиться. Как вспоминал смех служанки, так его передергивало от обиды. Так и хотелось встать и натаскать ее за космы.
Еще до обеда он послал Максимилиана собрать господ офицеров.
Первым пришел Роха, за ним приехали все остальные. Как все собрались, так он и начал. Для начала прочел всем письмо графа, а потом спросил:
— Найдутся среди ваших людей охотники сходить со мной на смотр? Прокорм за мой счет еще и по десять крейцеров за день жалования.
— Ну, смотр — не война, все согласятся, — сказал Рене.
— Еще и обрадуются, — добавил Бертье.
— Из моих людей будет столько, сколь вам потребно, — сказал Брюнхвальд.
— А из моих, так все будут рады хоть какой-нибудь деньге, — засмеялся Роха.
— Тогда подготовьте по двадцать человек лучших, и с сержантами. И чтобы доспех начищен и оружие сверкало.
— Все лучшие будут с вами, — заверил Брюнхвальд.
— Мы подготовим людей, — сказал Рене.
Они стали расходиться, кавалер вышел их проводить, и на глаза ему вдруг попались Максимилиан с Сычом. Они сидели у забора и зубоскалили, смеялись над чем-то.
Он поманил их к себе.
— Да, экселенц, — сразу откликнулся Сыч.
И Максимилиан тоже подошел.
— Максимилиан, завтра покажи Сычу лачугу монаха, а ты, Фриц, сходи за лачугу, посмотри кладбище за ней, может, монаха встретишь, поговори с ним. Спроси, кого он там хоронит и что думает про волков.
— Да, кавалер, — сказал Максимилиан.
— Но не тяните, потом возвращайтесь и подготовьтесь к смотру. Мы едем к графу. Вы, Максимилиан, поедете моим знаменосцем. А ты, Сыч, поедешь оруженосцем, одежду выстирать, помыться побриться, коней вычистить. Нас будет первый маршал герцога смотреть. В общем, дел много.
— Не волнуйтесь, экселенц, все успеем, — заверил Сыч.
— Да, кавалер, — сказал Максимилиан.
Это хорошо, что в Эвельрате он купил людишкам Рохи хоть какую-то одежду, не иначе, как чувствовал. Теперь хоть два десятка этих людей можно было одеть и обуть так, что за них стыдно не было.
Отобрали из них два десятка лучших, самых высоких и тех, что не шибко тощи. Шлемы, стеганки, войлочные куртки им раздали, выдали чулки и башмаки, раздали мушкеты, построили в два ряда.
Хилли и Вилли сержантами в начало строя стали. Так они и вовсе в доспехе начищенном красавцы. И Роха с ними со всеми ротмистром. Бородища черная, платье потрепано, нога деревянная, сам на добром коне, прямо как из похода. На вид, так бывалый офицер, отец солдата, да и только. Поглядел на них Волков и подумал, что, может, не так уж все плохи они. На вид, конечно, какими в деле они будут — так то одному Богу известно.
Бертье и Рене привели своих сорок человек с двумя сержантами. Тоже все как на подбор, тоже ни в чем упрекнуть. Да еще два барабанщика с ними были. Вот это было действительно хорошо. Пусть даже и не большие мастера были барабанщики, но уж походный шаг выбивать умели, а больше от них пока и не требовалось.
Последними в Эшбахт пришли люди Брюнхвальда. Вот уж кто хорош был, так это они. Доспех они еще сразу после Ференбурга брали, у людей Пруфа за бесценок покупали то, что те в арсенале города захватили. Десяток был в полном доспехе, а второй десяток в доспехе на три четверти. Половина при алебардах, алебарды не из простого железа, кованые, каленые, начищенные, на солнце сверкают. Остальные при копьях, клевцах и секирах. Отличные солдаты, настоящие доппельзольдеры[4].
Все они построились вдоль дороги, красавцы стоят такие, что бабы и дети прибежали смотреть. Волков ехал вдоль строя, рассматривая их. И сердце у него замирало. Замирало, когда он видел лица и глаза этих людей, что смотрели на него. Смотрели с верой, смотрели с готовностью. Замирало от того его сердце, что уверен он был, что если скажет он им: «Пойдемте на реку купчишек грабить», так те и пойдут. Скажет им: «Пойдем на тот берег грабить горскую сволочь», так тоже не откажутся. Они готовы, а многие так и ждут, что он позовет. А он сам еще не знал, что делать будет. Полночи вчера не спал, вспоминал слова архиепископа и, как ни странно, Рохи, по прозвищу Скарафаджо.
Архиепископ говорил ему: «Иди и возьми себе все, что хочешь, а я буду щитом твоим и убежищем». А пьяница и храбрец Роха говорил: «Какого черта тебе еще нужно, все у тебя есть, живи и радуйся. Отчего тебе все мало?»
И вот ехал он пред этими людьми, что не раз смотрели в глаза смерти и решить не мог: жить с тем, что есть, или мало ему всего этого? Мало холопов, мало хорошей земли, мало Брунхильды? Оттого и замирало сердце, что никак он не мог ответить на этот вопрос.
Так доехал он до конца строя и понял, что ему есть, с чем показаться на смотре. Может, и рыцарей у него нет, но уж никто не упрекнет его в том, что он никчемен, раз восемьдесят таких молодцов может привести с собой.
Но так и не решил, что делать дальше, эти мысли ему не давали покоя. И от них он становился еще злее, чем обычно.
А вот Брунхильда была в прекрасном расположении духа. Она пела, не преставая,
