фарфорово-хрупкого, обросшего белыми волосками старушечьего подбородка. Бабушка ела сосредоточенно, как ребёнок, и японец вздохнул от переполнившего его умиротворения.
– А теперь, девонька, спинку мне почеши, – икнув, попросила слепая.
– Т-тикусё!! – Игараси даже хрипло хохотнул – на плече у неё было скопление родинок, вместе они образовали иероглиф огня.
– Изанами, а ведь я тебя больше не боюсь, – хитро шепнул он старухе по-японски. – Ты совсем не страшная.
– Вот и я говорю. Меня вчера лазарем лечили, да толку что, – откликнулась слепая. – Жить не живу и помирать не помираю. Похоронное платье моё моль съела ещё в позапрошлом году… Правее почеши… Под лопаткой…
Вечером к нему снова пришла Света, и пенка снова была прохладной на его коже, а женские руки – тёплыми.
– Трудновато вам, наверное, в чужой стране, – сказала Света. – Всё не так, всё не по-вашему. Я бы не смогла.
– Когда первый раз в Москву приехал, прочитал “ЗООПАРК” над воротами и подумал, что это парк номер триста, – сказал японец. – Ну надо же, я удивился, в Москве столько парков!
Игараси-сан и Света дружно расхохотались. Он – дробно и заразительно, обнажая красивые зубы цвета слоновой кости, она – поблескивая золотой фиксой и вытирая слёзы.
– Ой не могу! Парк номер триста! А я вот недавно что учудила… Поставила утюг на полку холодильника – вместо шкафа!
– А у меня будильник однажды вместо шести утра зазвонил в три ночи, – не уступил ей Игараси.
– И??
– Я встал, оделся, позавтракал и пошёл на работу.
Они опять расхохотались.
– А у меня палец… смотрите, как выворачивается… никто так не умеет, – продолжила весёлое соревнование Света.
«А я целых две минуты не дышать могу», – хотел парировать он, но сиделку позвали к больной.
– Говорят, вас в хорошую больницу переводят? – спросила Света напоследок.
– Нет. Я уже здоров. И у меня здесь командировка важная.
– Ну и ладушки! До завтра тогда?
– Да-да! Аригато, Света-сан, – радостно поблагодарил он.
И вот лежит весь перемазанный зелёнкой маленький японец под фикусом в коридоре районной больницы в никому не известном городке Т. в стране незапирающихся дверей. Столько здесь этих аномальных дверей – с ума сойти. Его кровать находится на очень бойком месте: мимо стремительными ангелами проносятся медсёстры с капельницами в руках, прогуливаются ватаги бодрых бабок в байковых халатах, шмыгают на слабых ногах всерьёз захворавшие мужики в тельняшках и подгузниках. Но японец засыпает всё крепче.
И начинает он видеть сон – будто кто-то строит лестницу на самое небо.
– Неси раствор, краску давай, балки тащи! – раздаются крики из-под облаков. – Вася, а иди-ка ты…
Это беглые попугаи в небесах кричат, улыбается Игараси-сан.
Баю-баюшки баю, не ложись ты на краю,
Придёт серенький волчок, он ухватит
за бочок
И потащит во лесок. Под ракитовый кусток
На вершину Ёсино, где идет все время снег,
Где за каменным мостом видно пики Миканэ,
Говорят, что ночи там ягод тутовых черней.
Тин-тон-тен… Завтра будет день.
ЛЕНА ШОАЛЬ
Я с грохотом вытащила из кухонного шкафчика доску и пошарила по столу в поисках деревянной держалки для ножей. Какая беспомощность… За это время можно было не только слепить сэндвич, но и съесть его, запивая чаем, и журнальчик пролистнуть, и даже чашку за собой вымыть.
И тут меня схватили за плечи.
– Кто здесь? – закричала я.
Глупый вопрос – дома только мы с Гавриченко находились. Никиток был у свекрови.
– Сто раз тебя просила! – я лягнула мужа.
Ошалев, он закрылся руками.
– Заяц, ты что?
– Ничего!
Мне стало стыдно за свою несдержанность, но я все равно докричала.
– Не трогай меня за шею! Не люблю я этого!
Он не обиделся. Только кивнул на кухонный беспорядок:
– Шаришь тут, как сомнамбула.
С Гавриченко вообще легко. Хотя всякое у нас бывало, разводиться даже как-то собирались.
Я съела добытый с таким трудом сэндвич и стала собираться.
– В магазин съезжу! Скоро не жди! – предупредила я мужа, застегивая молнию на сапоге. Он поддержал меня за локоть.
– Ты так и не сказала, почему с закрытыми глазами по квартире ходишь.
– Да… представить захотела… как слепым живется.
Мы постояли перед распахнутой дверью, оценивая весомость произнесенного. Муж набрал дыхания для следующего вопроса, но я его опередила:
– Пока! – и выскользнула за дверь.
В трамвае я прочитала на своем билетике рекламу: «Кукольный театр «Лена Шоаль» – и мимолетно подумала: «Никитка, что ли, сводить?»
Сзади меня болтали девушка и парень. Он был к ней неравнодушен. А она, судя по голосу – вся из себя приезжая и целеустремленная – без конца упоминала какого-то Егорова. Через пять минут мне стало ясно, что обладатель японского джипа и любимец компаний Егоров интересует её больше всех мужчин на свете.
Я обернулась. Они оказались похожими на парочку с картины «Иван-царевич на сером волке». Девица – ангел во плоти. Но я порадовалась за её спутника, что эта сосредоточенная хищница не за ним охотится. «Мир звуков всё-таки честнее… Господи, только не дай мне ослепнуть!” – спохватилась я.
Весело позванивая, трамвай промчался сквозь аллейку и снова вылетел на оживленную улицу. Разговор про Егорова закончился – парень и девушка вышли. На остановке они задели склонившуюся над урной бомжиху с рюкзаком и двумя пакетами. Отругав их, тётка полезла в вагон.
– Поак-куратней! Не к-картошку везешь! – крикнула она водителю, когда мы тронулись, и рухнула рядом со мной.
Я задержала дыхание, потом осторожно потянула носом, готовясь пересесть подальше. Бомжиха зашелестела пакетами, достала из них какую-то снедь, зачавкала. На пальце ее красовался массивный перстень.
И тут моя соседка закашлялась и, умоляюще выпучив глаза, показала на свою спину. Она подавилась. Я несколько раз крепко ударила её.
– Б-благодарю, – тётка вытерла скомканным платочком свои глаза и рот. Скорее всего, она была не бомжихой, а просто молодой пенсионеркой, собирательницей бутылок…
Я отвернулась к окну и снова стала думать о вчерашнем телефонном разговоре. «Извините, не мое дело, но кроме вас, у него ведь совсем никого…» – сердобольная душа говорила о моем отце, которого я не видела двадцать лет и еще столько же не собираюсь видеть. Пусть помирает в темноте и одиночестве. Я только не понимаю, как он – при его-то характере – смог бросить нас с мамой.
Как сейчас себя вижу – прыгаю перед ним по лесной дорожке, возле меня с исступленным нежным пением
