покрытые плоскими крышами и украшенные бесконечными балконами и решетчатыми окнами, тонули в волшебной полутени. Подковообразные аркады открывали вид на маленькие уютные дворики, а усталые пальмы свешивали свои перистые листья через их стены.
Саша старался стать похожим на настоящего испанца. Он изучал испанский язык, ел испанские кушанья, вступал в разговор с местным населением и бывал очень доволен, если удавалось задать два-три вопроса.
Путешественники хотели, конечно, услышать как можно больше испанской народной музыки. Однако исполнялись народные песни только в маленьких кабачках, где музыка заглушалась шумом голосов, топаньем ног, звоном бокалов. Тогда Беляев придумал:
— Снимем на целый вечер кабачок, чтоб только мы — и музыка.
— Да ведь это очень дорого!
— Пустяки! Ты только не забудь взять с собой нотную бумагу, может быть, запишешь что-нибудь.
Они сидели в маленькой ложе, пили местное вино мансанилью, смотрели на сцену и слушали.
Вот, призывно щелкая кастаньетами, в фетровой шляпе и накинутой на плечи шали выступает танцовщица. Она изображает битву тореадора с быком. Ее стан выпрямлен, а лицо торжественно-сурово. Она движется так плавно, будто плывет. Вдруг, словно испугавшись, покачнулась. Кажется, что воображаемый бык грозно наступает, но она со змеиной гибкостью увертывается, дразня его своей шалью. Потом, отбросив ее в сторону, танцовщица хватает две стрелы, несется по зале, высоко подняв их над головой, и метким и сильным ударом вонзает в пол.
Затем на сцену вышла певица. Она вздохнула, и этот глубокий вздох незаметно перешел в грустную мелодию, печальную и трепетную. Иногда голос певицы прерывался, и тогда за него договаривала гитара. Порой и голос и неуловимый перебой струн сливались вместе.
Саша внимательно слушал, стараясь как можно точнее запомнить исполняемые мелодии, а кое-что записывал. Звуки музыки, доносившиеся из кабачка, привлекли толпу. Мужчины и женщины сгрудились у окон, бурно аплодируя исполнителям. Концерт продолжался до поздней ночи.
С Севильей не хотелось расставаться, но нужно было двигаться дальше. Беляев и Саша поехали в Гибралтар, а затем, переплыв на пароходе Гибралтарский пролив, остановились в одном из прибрежных городков северной Африки — Танжере — и прожили в нем два дня. В сопровождении переводчика и солдата для охраны (местные жители ходили по улицам такими густыми толпами, что сквозь них трудно было пробраться) Саша без конца бродил по этому своеобразному городу, который, казалось, был высечем из одного большого массива. Маленькие домики лепились вдоль улиц, поднимающихся амфитеатром в гору. Завернувшиеся в бурнусы арабы с величественным видом курили опиум. На перекрестках торговцы громко расхваливали свой товар.
Саше все было интересно. Он запомнил и необычную картину проезжавшей арабской свадьбы, сопровождаемой стреляющими в воздух всадниками, и свернутые из пестрых лоскутков огромные головные уборы арабских женщин. Юноша слушал арабские народные песни, некоторые из них ему очень правились. «Это совсем в другом роде, нежели испанская музыка, она спокойнее и разнообразнее по ритму», — писал он Стасову.
Но, как ни интересны были новые края, тоска о близких постепенно все сильнее охватывала путешественников. Особенно грустно становилось по ночам, когда и море и небо сливались в одну черную непроницаемую массу. Поэтому уже на третий день они снова сели на пароход, приплыли в Малагу, а потом пересели на поезд, который помчал их вдоль гор и пропастей Пиринеев, прячась в бесконечные туннели и грохоча по мостам. Вот он остановился в маленькой, громоздящейся среди скал Сиерры-Невады Гренаде. Колокольни церквей, окружающих Гренаду, светятся при заходящем солнце пурпурными огоньками. Следующий город — Кордова. Кордова на берегу Гвадалквивира. И сейчас же, конечно, вспоминается пушкинское:
Шумит,
Бежит
Гвадалквивир.
...Но вот уже позади и Кордова с ее старенькими мечетями, и знакомая Барселона в облаке белой пыли, и снова пароход, а потом поезд.
Маршрут возвращения домой составили с тем расчетом, чтобы он прошел через маленький баварский городок — Байрейт. Путешественникам хотелось посмотреть представление оперы Вагнера «Парсифаль», подготовленное незадолго до смерти самим композитором.
В Байрейт ехало множество музыкантов и любителей музыки. В поезде только и слышны были разговоры о необыкновенной судьбе немецкого композитора, который благодаря непреодолимой силе воли и вере в свое дело поборол страшную нищету, гонения и все-таки построил собственный театр, чтобы ставить в нем свои оперы. Имя композитора — Рихард Вагнер — звучало на всех языках. Говорили, что каждый уважающий себя музыкант должен хоть раз в жизни побывать в Байрейте и послушать его оперы, которые автор гордо называл «драмами будущего». «Вы не можете себе представить моего счастья — я еду в Байрейт слушать «Парсифаль» при особенной обстановке, но это что еще: Лист будет там, и я его увижу опять и буду видеть дней шесть», — писал Саша Стасову.
Посещение Байрейта принесло, однако, разочарование. К музыке Вагнера юноша остался равнодушен, а Лист выглядел утомленным и подавленным чрезмерной пышностью торжеств.
Зато в Байрейте произошло событие совсем неожиданное, но ставшее очень важным. Митрофан Петрович Беляев решил организовать русское музыкальное издательство и подписал с Сашей договор на издание его сочинений.
— Я открою издательство в Лейпциге и поставлю его на широкую ногу, — говорил он. — Платить композиторам буду хорошо. А то ведь что получается — за оперы издатели еще платят приличные деньги, а за симфонии и камерные произведения — совсем пустяки. Говорят — не идет. А я развитие симфонической и камерной музыки буду поощрять.
В конце лета они вернулись в Петербург. Накопленные Сашей впечатления нашли отражение в произведениях, появившихся в последующие годы: в романсе «Арабская мелодия», «Испанской серенаде» для виолончели, «Грезах о Востоке», «Восточной рапсодии» и «Восточной пляске» для оркестра. Воспоминания о поездке в виде сочинений разных жанров вспыхивали всю жизнь.
Осенью в Петербург приехал Чайковский. Его вторая симфония, увертюра-фантазия «Ромео и Джульетта» и симфоническая фантазия «Франческа да Римини» часто исполнялись на концертах, и Саша хорошо знал их. Он знал также, что Римский-Корсаков и Балакирев давно знакомы с Чайковским, Балакирев даже подал ему мысль написать «Ромео и Джульетту». Однако в музыке Чайковского они принимали не всё.
— Его оперы совершенно лишены вдохновения, — говорил Стасов. То же думал и Римский-Корсаков. Но особенно острыми были разногласия по вопросу о взглядах на русскую народную песню. Балакиревцы считали, что подлинно русский характер выражают только старинные крестьянские песни. А Чайковский часто использовал в своих произведениях современный городской фольклор, и поэтому Стасов считал, что национальный элемент композитору не удается.
— Чудак, трижды чудак Владимир Васильевич! Стыдится признаться, что любит Чайковского
