приходский священник, приютил Ригоберто Ренхеля в своем доме. Он дал ему все необходимые советы и предоставил в его распоряжение своего племянника, парнишку Сенона Омонте, а тот привел еще нескольких индейцев. По команде Сенона индейцы бросились нагишом в реку и стали ощупывать руками и ногами каждый камень в мутном потоке.
Вода спала, на выглянувших из глубины камнях белела подсыхающая грязь. В два часа на второй день работы под палящими лучами солнца Сенон радостно закричал и'замахал руками. Все бросились к нему. Разбухший от воды ящик заклинило между двумя камнями, из водорослей и ила торчал только один угол. Ящик вытащили, он оказался цел и невредим.
Ренхель готов был плясать от радости. Он заплатил индейцам, а парнишке дал за находку особую награду. Затем он отправился дальше в Кочабамбу.
С тех пор в жаркие послеполуденные часы, когда от зноя дрожал воздух над берегами, у Сенона в ушах звенела заветная фраза:
«Золотой мул свалился в реку».
«Тара-тара-тарита-тара…»
Над песком и камнями обрывистого берега возносят к небу свои кроны терпентинные деревья; когда река пересохнет, их корни повиснут в воздухе. Укрывшись в тени, Сенон с рогаткой в руках подстерегает птиц и насвистывает креольскую песенку.
Теплое дыхание покоя овевает широкое песчаное ложе реки. Струйки воды, искрясь на солнце, разбегаются меж камней. Тишину неподвижного дня порой нарушает хлопанье крыльев лесного голубя. С высоты безмятежно мирной деревни открывается величественная, уходящая в вечность перспектива: одна за другой теснятся горы на том берегу, крохотные ячменные поля разрывают единый красно-желтый покров, наброшенный на бесконечную вереницу вершин, тающую в далекой синеве.
Но вот созерцательное настроение Омонте сломалось, как речной лед в оттепель: на берегу появилась Тересита, дочь одного из арендаторов доктора Гуамана — помещика и адвоката, живущего в деревне. Она пришла стирать белье в речке. Солнце раскаляло белый песок, Тересита яростно колотила белье о камень, и все вокруг вздрагивало при каждом ударе. Лицо Тереситы выглядывало из-под полей белой шляпы.
Омонте смотрел на нее во все глаза. Румяная, как спелое яблоко, девушка сбросила шаль и косынку и осталась в одной блузке, туго натянутой на крепкой груди и открывающей смуглые руки.
«Тара-тара-тарита-тара…".
Индианка делала вид, что не слышит. Сенон стал подбираться поближе, бросая камешки в воду, а потом и в девушку, но та, словно не замечая, даже бровью не повела. Только когда камешек попал в цель, она оглянулась и обругала его на кечуа.
— Дурак ты! С тобой никто не разговаривает, чего же ты камни бросаешь? Я тебе не овца, бездельник!
— А я не в тебя, я в воду.
— Места тебе, что ли, не хватает, бродяга? Не мешай стирать!
— Лучше выстирай мне штаны…
— Пошел ты к черту!
Тересита продолжала усердно стирать, ее полные руки с размокшими, красными от воды пальцами так и ходили ходуном. Омонте, подталкивая ногой камешки и насвистывая, подошел еще ближе и снова заговорил; девушка даже не подняла глаз от блестящей, как сталь, воды.
Но вот стирка закопчена. Не утерев лоснящееся, потное лицо, Тересита поспешно собрала белье, разложенное для сушки на камнях, и нагнулась, чтобы завернуть его в шаль. Омонте, воспользовавшись моментом, бросился к ней и протянул руку к ее груди. Тересита, защищаясь, скрестила руки и низко опустила голову, прижав к груди подбородок. Тень гор чертила огромные треугольники на песке и уже добиралась до церковной колокольни. Тересита быстрым шагом бросилась вверх по тропинке, вьющейся среди прибрежных деревьев. Но Омонте обхватил ее сзади за талию и сунул руку ей под блузку.
— Отстань, окаянный! Жена я тебе, что ли? Ай! Ай! Я закричу, разбойник! Белье! Черт тебя побери! Белье перепачкаешь! Сам будешь стирать, негодяй! Разбойник!
Тень от гор уже накрыла деревню и карабкалась вверх по другим горам. Дав индианке подножку, Сенон повалил ее на песок под терпентинным деревом. Вопли и брань Тереситы постепенно затихали, переходя в стоны и вздохи.
У таты Морато не было золотого мула, но зато был обтянутый кожей ларчик с серебром. Сенон прознал об этом, увидав однажды, как дядя, приподняв сутану, вытащил из кармана штанов ключ от замочка, висевшего на железных кольцах кожаного сундучка, и, отомкнув его, сложил туда крупные и мелкие серебряные монеты, полученные во время праздников за требы и церковную службу по всему приходу, — а приход его раскинулся по полям, горам и долинам до самых далеких деревушек и хуторов, где индейцы терпеливо дожидались его апостольского пришествия.
Память о любовных похождениях и общительном нраве священника Морато сохранилась во многих деревнях. В дни молодости его веселый смех и занятные рассказы на кечуа принесли ему большую славу, а также и нескольких сыновей.
Но, достигнув преклонных лет, он довольствовался тем, что выпивал ежедневно несколько стаканов чичи[6] в компании своих односельчан, проводя с их земными душами время от половины третьего («часа первого глотка») до пяти, когда отправлялся обедать к себе в приходский дом.
В черной сутане, крепкий, сухощавый, с длинным зеленоватым лицом, с которого не сходила улыбка, он был похож на высокую бутылку из темного стекла, наполненную веселым церковным вином. Он усаживался за грубо сколоченный стол напротив Сенона и, наскоро перекрестясь, принимался за еду. Потом проверял уроки по чтению и письму, которые задал мальчику утром, и расспрашивал его о залетевших в деревню политических слухах.
К Сенону он испытывал нежную привязанность, но никогда не выражал ее в словах или лаской. Мальчик был незаконным сыном его брата и одной женщины из их деревни, которая умерла, когда Сенону исполнилось десять лет. Ребенок носил имя матери. В ожидании, пока отец заберет его, дядя-священник взял заботы о племяннике на себя. Но отец и не думал забирать его, он женился в Кочабамбе, и у него были другие дети.
Так Сенон остался жить у дяди-священника навсегда. Среди множества анекдотов, ходивших по деревне о тате Морато, рассказывали, что как-то при объезде епархии в доме священника остановился епископ Гранадо. Увидев мальчика, он спросил:
— Ваш племяшка, сеньор священник?
На что тата Морато ответил:
— Нет, ваше преосвященство, это мой законный сын…
Племянник был ему помощником, товарищем, служкой и посыльным. Он возделывал скромный сад своего дяди, звонил в колокола на глинобитной колокольне и вел счет крестинам. За это священник кормил его и каждый год дарил одежду из чертовой кожи и грубые сыромятные башмаки. Удовлетворение остальных нужд он предоставлял его находчивости. Находчивость парнишки проявилась прежде всего в том, что он подделал ключ от сундучка и в отсутствие священника
