Скандинавии, по всей вероятности, отразился и в нашем летописном предании о выходе оттуда варяжской Руси». Но выход известных народов из Скандинавии основывается на народном предании, и во сколько верно или не верно это предание — это еще вопрос, а главное — ниоткуда не видно, чтобы этот выход из Скандинавии считался почетным. Сам автор, решившийся выступить с таким объяснением, не был смел до конца, стал выражаться очень неопределенно, следовательно, ни для кого не убедительно: «какого-то благородства, по всей вероятности». Вероятность превращается в полную невероятность, когда обратим внимание, что из Скандинавии производят себя только германские народы; а с какой стати славянскому народу считать почетным происхождение из Скандинавии? Если бы наш автор доказал, что в IX веке Скандинавия пользовалась таким почетом у славян, то мы бы попросили его признать верным известие о призвании, ибо представлению всего естественнее было перейти в факт. Но доказательств этому для IX века нет; в XI — Скандинавия по своему состоянию не могла иметь никакого почета на Руси, а позднее сочинение басни невозможно именно в Новгороде вследствие начавшейся сильной борьбы с Швецией; не современник ли Александра Невского проникался таким уважением к Скандинавии? Другое дело производить себя от римлян, владык вселенной, или от троян, в которых благодаря Виргилию видели предков тех же римлян; и у нас производили московских царей от Августа Кесаря.
Рассуждают: «Свой настоящий видона (басня) получила не ранее второй половины XII или первой XIII века, то есть не ранее той эпохи, когда Новгород достигает значительного развития своих сил. Это было время живых, деятельных сношений с Ганзою, то есть с германскими и скандинавскими побережьями Балтийского моря. С XIII века по преимуществу сюда устремлено было внимание Северной Руси, и только с этой стороны свободно достигал до нас свет европейской цивилизации. Между тем Южная Русь была разорена и подавлена тучею азиатских варваров. Уже с появлением половцев русские постепенно были оттесняемы от прибрежьев Черного моря, и торговые сношения с Византией все более и более затруднялись. А когда нагрянула татарская орда, эти сношения прекратились. Нить преданий о связях Руси с Черным морем порвалась; между прочим, заглохли и самые воспоминания о русских походах на Каспийское море, и мы ничего не знали бы о них, если бы не известие арабов. Предание о трех братьях — Кии, Щеке и Хориве — есть не что иное, как та же попытка ответить на вопрос, откуда пошло Русское государство. Эта попытка, конечно, южнорусского, киевского происхождения. Киевское предание не знает пришлых князей; оно говорит только о своих, туземных, и связывает их память с Византией и с болгарами дунайскими. Это предание оттеснили на задний план и не дали ему ходу списатели, которые на передний план выдвинули легенду о призвании варяжских князей».
Относительно этого рассуждения заметим сначала, что живые сношения Новгорода с Ганзой — дело известное; но каким образом ганзейская торговля могла повести к тому, что в списки русской летописи внесено сказание о признании первых князей из варягов, — для объяснения этого подождем нового обширного рассуждения, а до тех пор подобным выводам нельзя дать места в серьезных ученых сочинениях. Пусть нам укажут, как немецкий купец отыскал предание о Рюрике или сочинил его и силой своего немецкого авторитета, а может быть, обещанием выгодной торговой сделки заставил новгородских купцов принять это предание, а купцы заставили описателей внести его в списки летописей, зачеркнувши находившиеся там прежде известия. Но любопытнее всего выражение, что «с XIII века на германское и скандинавское побережье преимущественно устремлено было внимание Северной Руси». Где на это доказательства? Как будто не известно, на что с XIII века обращено было внимание Северной Руси. Как будто не известно, как северные летописцы не благоволят к новгородцам, а этих летописцев заставляют рабски заимствовать из новгородских летописей известие о признании князя из-за моря! Далее говорится, что вследствие нашествий кочевых народов нить преданий о связях Руси с Черным морем порвалась, и это содействовало заменению в летописях южнорусских преданий новгородской басней позднейшей ганзейской работы. Но это можно было бы допустить только тогда, когда бы мы имели дело с сочинителями историй, а не со описателями, которые считали религиозным подвигом переписать летопись со всевозможной точностью, вставляли, как умели, лишние известия из других списков, хотя и противоречивые, но не вычеркивали одних и не заменяли их другими. И как будто какой-нибудь Лаврентий Мних мог иметь яснейшее представление о Балтийском, чем о Черном, море и потому предпочел новую новгородскую сказку о призвании первых князей из-за Балтийского моря известиям старых летописей о туземном их происхождении! В таком случае, зачем же переписывались события отдаленного Приднестровья, отношения венгерские и польские; зачем сохраняли известия о походах на Тмутаракань, Херсон, на ясов и касогов: ведь нить преданий здесь порвалась! Сам автор приведенного рассуждения говорит, что сказание о призвании князей из-за Балтийского моря есть позднейшее новгородское сочинение: значит, до XIII века существовали летописи, в которых вначале находилось известие о туземном происхождении князей; но в таком случае это уже было освященное предание; как же теперь предположить, чтобы переписчики, питавшие к летописи религиозное уважение, решились, неизвестно по каким побуждениям, изменить этому преданию и вместо него вставить новое измышление какого-то новгородского летописца (существовавшего, впрочем, только в воображении)? Наконец, решаются подкопать веру в летописное известие о появлении первых князей молчанием об этом призвании других древних памятников; указывают, что о нем молчит «Слово о полку Игореве», не давая себе труда объяснить, с какой стати и в каком именно месте сочинитель «Слова» должен был бы упомянуть об этом. Указывают на «Похвалу» Владимиру митрополита Илариона, где Владимир называется сыном Святослава и внуком Игоря, а дальше сочинитель нейдет; но ведь это известная родословная форма: сын такого-то и внук такого-то! Дело, впрочем, здесь в том, что это молчание во всяком случае ничего бы не доказывало, ибо автор приведенных памятников, не упоминая о призванном из-за моря варяжском князе Рюрике, не упоминает также об отце Игоря как туземном славянском князе. Разве в «Слове о полку» или в Иларионовой «Похвале» есть известие о туземном славянском прадеде князя Владимира? Даже хотят, чтобы Константин Багрянородный упомянул о пришествии варяго-руссов, и если не упоминает, то говорят, что «одно молчание такого свидетеля способно уничтожить всю норманскую систему». Но почему же он не упоминает об основании Русского государства какими-нибудь роксоланскими князьями? Как же это случилось, что ни свои, ни чужие ничего не знают об этих первых туземных
