декабристы требовали Конституции, провозглашения суверенитета нации и ее представительства. Принятие этих требований казненных бунтовщиков было немыслимым для нового императора. Историк А. Миллер отмечает:
После восстания декабристов и польского восстания 1830–1831 годов прежний дискурс о нации и национальном представительстве как желанной, хотя и труднодостижимой цели, сменился в позиции официальных кругов отрицанием конституции и национального представительства как неуместных для России в принципе[45].
С этого времени сам термин «нация» подвергался цензуре прежде всего потому, что он неразрывно связывался в сознании читающей публики с национальным (народным) суверенитетом и представительством. Одним из важнейших средств умерщвления этого термина стала его замена и вытеснение другими, квазиподобными. В 1833 году при вступлении в должность министра просвещения С. Уваров предложил формулу, ставшую знаменитой: Православие, Самодержавие, Народность. По его замыслу, эта триада должна была выступать заслоном на пути европейского свободомыслия и антитезой другой триаде — «Свобода, Равенство, Братство», базовым идеям Французской революции, которые, по мнению российских консерваторов указанного времени, органично неприемлемы для русского народа.
Уваров, выпускник немецкого Геттингенского университета, наполнил русское слово «народность» немецкой идеей «народного духа» как извечного свойства народа. Русский народный дух, как и немецкий Volksgeist, мыслился как противоположный французским чертам — «ветрености» и «вольнодумству». Впоследствии в Германии такая концепция получила название Deutscher Sonderweg, а в России — «особый путь». В концепции Уварова «особый путь» России читался как «исконно русские начала», важнейшими из которых министр назвал православие русского народа и его преданность самодержавию, готовность подчиняться своему царю как «отцу народа». Фактически речь шла о раболепии как якобы неизменном качестве русского народа, которое должно было внушаться, укрепляться и воспитываться усилиями «народного просвещения», вверенного попечительству С. Уварова. Предложенная им государственная идеология получила в просвещенном российском обществе нелестное название «официальная народность» и была критически встречена не только либералом-западником П. Чаадаевым, но и консерватором-славянофилом С. Аксаковым, назвавшим такую народность «форменной» и «казенной»[46].
Слово «народность» плохо приживалось в политическом языке империи, поэтому в эпоху следующего императора Александра II продолжались поиски альтернатив как термину «народность», так и крамольному слову «нация». Министр внутренних дел граф П. Валуев обосновывал перед царем необходимость сохранения термина «нация» при изменении его содержания (понятия) с политической трактовки на сугубо культурную и фольклорную, отражающую специфику языка и обычаев того или иного народа. Он же первым стал использовать и производное от слова «нация» понятие национальность как принадлежность подданных Российской империи к культурной нации (Kulturnation). Валуев, в молодости бывший писателем, еще в конце 1830‐х годов в своем философском эссе «Мысли о национальности» обосновывал необходимость замены понятия нация (la nation) как сугубо политической категории понятием национальность (la nationalité) как сугубо фольклорным, отражающим специфику культуры и обычаев народа[47].
В 1860‐х годах Валуев в своих докладах императору ввел в политический оборот еще одно понятие — национальный вопрос. Этим термином он обозначал угрозы сепаратизма со стороны основных национальностей Царства Польского и Малороссии (ныне Украины), а также литовцев[48]. С каждым последующим десятилетием российской истории национальная проблематика все больше обретала этническую окраску и при этом трактовалась с позиций эссенциализма как некий набор природных свойств, фатально присущих тому или иному народу (этнической нации). С конца 1890‐х годов российские славянофилы в споре со своими оппонентами западниками стали активно развивать идею Уварова о принципиальных и навеки предопределенных различиях между русским народом и нациями Запада. По мнению славянофилов, «русский народ навсегда отказался от бремени народного представительства в пользу самодержавной монархии»[49]. При этом славянофилы 1890‐х годов отказались от наследия своих предшественников — славянофилов середины XIX века (К. и И. Аксаковых, А. Кошелева, Ю. Самарина и др.), которые проявляли оппозиционность к доктрине «официальной народности», считали ее удушающей творческое начало («душевредным деспотизмом», «угнетательской системой»). Поздние же славянофилы конца 1890‐х — начала 1990‐х годов (Н. Данилевский, К. Леонтьев, В. Розанов и др.) активно развивали идеи особого пути России. Именно эта когорта славянофилов стала противопоставлять особенности национального характера русских (терпимость, жажду истины, спонтанность, сердечность, душевность, великодушие, соборность как склонность принимать решения коллективно) обобщенному образу западного менталитета, которому якобы всегда присущи эгоизм, жадность, лживость, холодная расчетливость. Поздние славянофилы поставили на службу сохранения самодержавия и имперской власти концепцию нации как этнического явления, навсегда приросшего к телу русского народа. Из кругов поздних славянофилов выросло и то идеологическое течение, которое стало именовать себя «русские националисты».
Итак, идея нации появилась в России в конце XVIII века, отражая присущие просвещенной части общества ожидания революционных перемен. Ее первых защитников, например декабристов, выдвигавших эту идею как источник конституционного порядка, можно было бы на этом основании назвать гражданскими националистами. Однако если первые русские «националисты» отстаивали ценности народного представительства, то к началу XX века национализм выродился в одну из самых реакционных политических сил, защищающих самодержавие, имперское устройство России, этническое, религиозное и социальное неравенство ее жителей.
С конца XIX века слова «нация» и «национальность» прижились в русском языке, хотя использование этих терминов в государственном управлении Российской империи было весьма ограниченным: до 1917 года основной характеристикой населения при его учете в переписях, налоговых документах, судебных разбирательствах, при призыве в армию и в других случаях служила не национальность подданных государя, а их вероисповедание.
Советская трактовка наций, национальностей и этноса
Совсем иную роль понятия «нация» и производное от него «национальность» стали играть в Советском Союзе. Здесь они приобрели чрезвычайную и даже чрезмерную значимость.
«Пятый пункт»
В начале 1930‐х годов началась паспортизация населения, завершившаяся лишь к 1941 году. В каждом паспорте обязательно и принудительно должностным лицом указывалась национальность человека, исходя из национальной принадлежности родителей и национальных же (сейчас бы сказали «этнических») особенностей фамилии гражданина. Аскриптивный (предписанный) статус национальности обязывал милицию проверять все случаи несовпадения фамилии с национальностью, которую декларирует гражданин в паспорте, поэтому человек с характерной нерусской фамилией (например, Каганович, Микоян или Пельше) не мог записаться как русский. Гражданину СССР предписывалось указывать свою национальность в многочисленных официальных анкетах не только при приеме на работу или призыве в армию, но даже при поселении в гостиницу или записи в библиотеку. Графа «национальность» стояла пятой в анкете (после фамилии, имени, отчества и социального положения), и уже само ее место в анкете указывало на важность этой характеристики советского человека. Открытое указание национальности человека в документе повседневного пользования создавало возможности для дискриминации по отношению к гражданам разных национальностей, как скрытой, основанной на личных этнических предубеждениях какого-либо должностного лица (от милиционера до администратора в гостинице), так и открытой, например по отношению к народам, подвергшимся депортации (насильственному переселению) в 1930–1940‐х
