Что же, вы хотите предоставить Жюльету этому олуху Корнелиусу?
— Мисс Жюльета, я уверен, сделает достойный выбор, — серьезно ответил Армстронг. — Я отдал бы жизнь, чтобы быть тем, на кого падет этот жребий; но согласитесь, что без самоунижения я не могу с этой минуты записаться в ряды искателей. Она богата, красива, единственная дочь… тогда как все мое состояние — эта шпага, носить которую я приобрел право только три дня тому назад. Предоставьте меня, мисс Нетти, моей судьбе. Если труд и жажда отличиться значат что-нибудь в той карьере, которую я избрал, то клянусь, что я добуду хоть немножко славы и вместо большого состояния сложу ее у ног той, которая согласится назвать меня своим мужем.
Между тем они приблизились ко входу в школу. Нетти молчала и казалась убежденною доводами своего кавалера.
— Вы хороший человек, и одно это уже имеет цену в глазах женщины, — сказала Нетти так серьезно, что тронула Армстронга.
В эту минуту Жюльета, шедшая впереди, прежде чем переступить порог, обернулась и спросила Франка с грациозной улыбкой:
— Ну, что же, убедила вас Нетти? Будете вы в числе наших гостей?
— Нет, я решительно не могу, — произнес он с видимым усилием. — Благоволите, мисс Брэнтон, передать вашему почтенному батюшке мою благодарность и мои сожаления.
— В таком случае прощайте! — сказала Жюльета. И, несмотря на свое неудовольствие, она все-таки протянула ему руку.
Тут же раздался и другой голос:
— Прощайте, господин Армстронг, — сказала в свою очередь Нетти молодому человеку. — Помните, что у вас в Бише есть преданный друг.
Армстронг удалился, но сердце его сжималось и ныло под его блестящим мундиром.
3. СТРАННЫЙ ДОМ
Эта ночь, столь тихая и свежая в Вест-Пойнте, была убийственно тяжела в Нью-Йорке. Луна, наполовину закрытая темными облаками, освещает Пятую авеню, по которой бродят люди, вышедшие из душных домов на улицу подышать свежим воздухом. На подъездах, на тротуарах — всюду виден народ: мужчины с сигарами во рту и женщины с веерами в руках. В центральном парке двигается густая толпа гуляющих, высматривая местечко на скамейке или на лугу. На улицах лежат собаки, высунув языки и тяжело дыша; они уверены, что по такой жаре их не будут беспокоить проезжающие. Изредка разве прогромыхает запоздавший извозчик, едущий на ночлег.
По берегам Гудзона лодки и шлюпки стоят неподвижно на якорях, и только легкая зябь у носовой части их напоминает, что под гладкой как зеркало поверхностью быстрое течение несет потоки воды. Сотни портовых рабочих отдыхают, растянувшись на берегу.
Одним словом, это одна из тех редких летних ночей в Нью-Йорке, когда можно вообразить себя где-нибудь в Каире или Калькутте.
И вот среди этой подавляющей тишины ночной поезд врывается с шумом в город, летит по мосту, изрыгает целые тучи дыма и искр, раздается пронзительный свисток, и среди шума колес, шипения выпускаемого пара, неумолкающих звонков поезд подкатывает к дебаркадеру центрального депо.
Человек двенадцать пассажиров вышло из вагона; в числе их были Мак Дайармид и Эван Рой; не обращая внимания на зазывания кучеров, они пешком направились к авеню Лексингтон и остановились перед большим каменным домом, подъезд которого был освещен и выделялся среди соседних темных домов.
Эван Рой позвонил, и в дверях тотчас показалась голова старого слуги-негра с седыми волосами; на лице его расплылась широкая улыбка, как только он узнал Мак Дайармида.
— Входите, масса[2], входите, наш повелитель, — говорил он, вращая белками своих больших глаз, блестевших от радости.
— Как поживает матушка? — были первые слова молодого человека.
— Барыня здорова, но барышня не смогла ее уговорить выйти на улицу. Она предпочитает пройтись по саду и говорит, что один вид городской улицы уже делает ее больною.
Мак Дайармид горько улыбнулся в ответ.
— И она права, мой старый Жоэ! — воскликнул он. — Цивилизация этой несчастной страны… Какое благо она принесла ей или ее исконным жителям?
Старый негр не отвечал. Он с поклоном пропустил своего молодого господина и Эвана Роя в соседнюю комнату, причем последний обменялся с Жоэ грустным взглядом.
Эта комната была бальная зала, богато меблированная, но великолепие ее было наполовину дикое. Образчики оружия всех стран были повешены между двумя картинами Труайона; над мраморной Психеей растянута пятнистая шкура тигра. Головы антилоп и оленей с рогами висели на стенах рядом с японской бронзой или какой-нибудь старинной китайской вазой. На столе, на парчовой скатерти, валялись: ружье самой обыкновенной конструкции и отделки, пояс с пистолетами, коробка с патронами, поднос со стаканами и бутылки.
Мак Дайармид вошел, и взор его прежде всего обратился на поднос. Он захохотал и, хлопнув дружески Жоэ по плечу, сказал:
— Ура! Цивилизация все-таки имеет в себе и кое-что хорошее. Она изобрела виски. Выпьем же за цивилизацию!
Он схватил бутылку и поднял ее вровень с глазами.
— Я, Джон Логан Мак Дайармид, наследник двух поколений вождей и состояния, которым никому постороннему не обязан, объявляю, что сегодня оказываю честь цивилизации — напиваюсь пьяным ради нее! К черту Вест-Пойнт и академию, к черту армию! Они отказались дать мне шпагу, которая могла бы им служить. Тем хуже для них. Призываю небо в свидетели! Я покажу им, нужен ли Джону Логану Мак Дайармиду диплом для того, чтобы драться! Эван Рой, голубчик, стаканчик за твое здоровье!
Он уже без церемоний подносил бутылку к губам, как вдруг Эван Рой бросился к нему и, обняв сзади, схватил за обе руки.
— Жоэ, возьми у него бутылку из рук! — скомандовал он.
Минуту спустя между двумя обнявшимися родственниками началась молчаливая, но ожесточенная борьба. Мак Дайармид пытался
