оставил позади все, что знал. Не за что было цепляться, некуда было бежать обратно. Теперь его миром были профессор Ловелл, миссис Пайпер и обещание страны по ту сторону океана. Он похоронил свою прошлую жизнь, но не потому, что она была ужасной, а потому, что отказ от нее был единственным способом выжить. Он натягивал свой английский акцент, как новое пальто, подгонял под себя все, что мог, и через несколько недель стал носить его с комфортом. Уже через несколько недель никто не просил его сказать несколько слов по-китайски для развлечения. А еще через несколько недель никто, казалось, вообще не помнил, что он китаец.
Однажды утром миссис Пайпер разбудила его очень рано. Он издал несколько звуков протеста, но она настаивала. Пойдем, дорогой, ты не захочешь это пропустить». Зевая, он натянул пиджак. Он все еще протирал глаза, когда они вышли на палубу в холодное утро, окутанное таким густым туманом, что Робин едва мог разглядеть нос корабля. Но потом туман рассеялся, и над горизонтом появился серо-черный силуэт, и это был первый взгляд Робина на Лондон: Серебряный город, сердце Британской империи, а в ту эпоху — самый большой и богатый город в мире.
Глава вторая
Этот огромный мегаполис, фонтан судьбы моей страны.
И судьбы самой земли
УИЛЬЯМ УОРДСВОРТ, Прелюдия
Лондон был мрачным и серым; он взрывался красками; был шумным, бурлящим жизнью; был жутко тихим, населенным призраками и кладбищами. Когда «Графиня Харкорт» поплыла вглубь страны по Темзе к верфям в бьющемся сердце столицы, Робин сразу увидел, что Лондон, как и Кантон, был городом противоречий и множества людей, как и любой город, служивший «ртом» для всего мира.
Но в отличие от Кантона, Лондон имел механическое сердцебиение. Серебро гудело по городу. Оно сверкало под колесами кэбов и карет, под копытами лошадей, светилось из зданий под окнами и над дверными проемами, лежало под улицами и в тикающих стрелках башен с часами, было выставлено в витринах магазинов, чьи вывески гордо хвастались волшебными дополнениями к хлебу, сапогам и безделушкам. Живительная сила Лондона имела резкий, звонкий тембр, совершенно не похожий на шаткий, лязгающий бамбук, которым был наполнен Кантон. Он был искусственным, металлическим — звук, похожий на скрип ножа по точащейся стали; это был чудовищный промышленный лабиринт из «жестоких произведений / Многих колес, которые я вижу, колесо за колесом, с зубьями тираническими, движущимися по принуждению друг к другу «*.
Лондон накопил львиную долю мировой серебряной руды и мировых языков, и в результате город стал больше, тяжелее, быстрее и ярче, чем позволяла природа. Лондон был прожорлив, разжирел на своих трофеях и все еще, каким-то образом, голодал. Лондон был одновременно невообразимо богат и удручающе беден. Лондон — прекрасный, уродливый, разросшийся, тесный, отрыгивающий, нюхающий, добродетельный, лицемерный, позолоченный серебром Лондон — был близок к расплате, ибо наступал день, когда он либо пожирал себя изнутри, либо бросался наружу в поисках новых деликатесов, труда, капитала и культуры, которыми можно было бы питаться.
Но чаша весов еще не перевесила, и пока можно было продолжать веселье. Когда Робин, профессор Ловелл и миссис Пайпер сошли на берег Лондонского порта, в доках царила атмосфера апогея колониальной торговли. Корабли, груженные ящиками с чаем, хлопком и табаком, их мачты и траверсы, усыпанные серебром, которое помогало им плыть быстрее и безопаснее, стояли в ожидании, когда их опустошат, чтобы подготовить к следующему плаванию в Индию, Вест-Индию, Африку, на Дальний Восток. Они отправляли британские товары по всему миру. Они привезли сундуки с серебром.
Серебряные слитки использовались в Лондоне — да и во всем мире — на протяжении тысячелетия, но со времен расцвета Испанской империи ни одно место в мире не было так богато серебром и не зависело от его силы. Серебро в каналах делало воду более свежей и чистой, чем имела право быть любая река, подобная Темзе. Серебро в водостоках маскировало вонь дождя, ила и сточных вод ароматом невидимых роз. Серебро в часовых башнях заставляло колокола звонить на мили и мили дальше, чем следовало бы, пока ноты не сталкивались друг с другом по всему городу и над сельской местностью.
Серебро было на сиденьях двухколесных кэбов Hansom, которые профессор Ловелл заказал, когда они проходили таможню — один для них троих, а второй для их чемоданов. Когда они устроились, тесно прижавшись друг к другу в крошечной карете, профессор Ловелл протянул руку через колени и указал на серебряную полоску, вделанную в пол кареты.
«Можешь прочитать, что здесь написано?» — спросил он.
Робин наклонился, прищурившись. «Скорость. И ... spes?
'spēs», — сказал профессор Ловелл. Это латынь. Это корневое слово английского speed, и оно означает совокупность вещей, связанных с надеждой, удачей, успехом и достижением цели. Заставляет кареты ехать немного безопаснее и быстрее».
Робин нахмурился, проведя пальцем по планке. Она казалась такой маленькой, слишком безобидной, чтобы произвести такой глубокий эффект. «Но как? И второй, более срочный вопрос. «Смогу ли я...
Со временем. Профессор Ловелл похлопал его по плечу. «Но да, Робин Свифт. Ты станешь одним из немногих ученых в мире, знающих секреты обработки серебра. Для этого я и привез тебя сюда».
Два часа в кэбе привели их в деревушку под названием Хэмпстед в нескольких милях к северу от Лондона, где профессору Лавеллу принадлежал четырехэтажный дом из бледно-красного кирпича и белой штукатурки, окруженный щедрой полосой аккуратного зеленого кустарника.
" Твоя комната наверху», — сказал Робину профессор Ловелл, отпирая дверь. Вверх по лестнице и направо».
В доме было очень темно и прохладно. Миссис Пайпер принялась раздвигать шторы, а Робин, как и было велено, потащил свой чемодан по спиральной лестнице и по коридору. В его комнате было немного мебели — письменный стол, кровать и стул, — и не было никаких украшений и вещей, кроме книжной полки в углу, на которой стояло столько книг, что его сокровенная коллекция казалась ничтожной.
Любопытствуя, Робин подошел к ней. Неужели эти книги были приготовлены специально для него? Это казалось маловероятным, хотя многие из названий выглядели так, что могли бы ему понравиться — только на верхней полке стояло несколько «Свифтов и Дефо», романов его любимых авторов, о существовании которых он даже не подозревал. А вот и «Путешествия Гулливера». Он снял книгу с полки. Она казалась хорошо потрепанной, некоторые страницы были измяты и изъедены, на других были пятна от чая или кофе.
В замешательстве
