— Как ты, дружочек? — спросил Брунар. — Не хотелось будить Герена, я сам сварил тебе кофе.
Я залпом проглотила чашку обжигающего напитка. Вот именно это мне и было надо! Налила себе вторую.
— Старина Арман так переживал, что банкет будет в мэрии, а не в замке, — сплетничал про дворецкого Брунар. — Как тебе Фонтан-Дюлен? Заговорил до умопомрачения? Редкостный проходимец! Классический образец торгаша и деляги.
Жаль, это определенно не сон.
— А ты не проходимец, дядюшка Эдуар? Как ты мог? Я еще не успела повидаться с папой, а ты подсовываешь мне этого делягу! Ты же прекрасно знал, кто он и что ему от меня надо! Это унизительно! Так не поступают друзья!
— Успокойся, девочка. — Адвокат взял мои руки. — Ох и ледышки!
Я дернулась, но он держал крепко.
— Послушай меня, Нана. Успокойся. Если бы Министерство культуры не заинтересовалось вашим замком, а Дюлен не проявил расторопность, задействовав все свои связи, то сейчас твой папа лежал бы в морге, а здесь хозяйничали бы судебные исполнители, описывая имущество для торгов.
— Торги! Долги! Папа никогда бы не потерпел вашего беспардонного нашествия!
Я со всей силы отпихнула Брунара, вылетела из охотничьей гостиной в гербовый зал и остановилась как вкопанная. Там не было ни души! Только папа по-прежнему лежал среди цветов и складок бархата.
— Папочка! — Я устремилась к нему. Мой голос и звуки шагов гулко зазвенели по залу. — Папочка!
Беззаботный сквознячок все так же играл папиными волосами и пламенем свечей в изголовье. Папины ресницы дрогнули, губы сложились в ласковую улыбку. А вдруг все неправда? Вдруг они ошибаются? Папа просто спит, устало свесив с постели правую руку?
— Папа, это я, — тихо произнесла я, уселась на край ложа и попыталась поудобнее пристроить эту его руку, интимно испачканную помадой какой-то из целовавших ее женщин.
Рука вяло сопротивлялась и была холодная. Я вытерла следы помады. Ну и что? У меня тоже холодные руки. Брунар назвал их ледышками.
— Папа! — Я передвинулась по бархатному покрывалу к нему поближе и заглянула в лицо, как делала в детстве, когда приходила будить утром. — Па-па! — Я погладила его волосы и скользнула рукой по щеке.
Щека тоже была холодная. Для сравнения я потрогала свою и чуть не вскрикнула: моя собственная оказалась страшно горячей, несмотря на непрекращающийся озноб. А папина была холодная, нет, не ледяная, не замерзшая, а просто холодная. Безразлично холодная. И его лоб тоже был холодный и безразличный, как камень.
Чтобы убедиться окончательно, я коснулась папиного лба губами, как делал он сам, когда я болела. Лучше бы я не экспериментировала! Ощущение губ оказалось еще страшнее! И едва уловимый лекарственный запашок консерванта, я его хорошо знаю: так пахнут в музеях чучела животных и птиц…
— Папочка, значит, все? Значит, тебя нет больше? — Мне ужасно хотелось заплакать, но мои глаза были сухими до боли. — А как же я? Как я без тебя? Папочка! Зачем ты это сделал?
Я обняла его за плечи и прижалась к груди. С тем же успехом я могла бы обнимать ледяной валун в Антарктиде. И вдруг вместе с холодом на меня накатил ужас: а что, если папа сейчас прижмет меня к себе своими безразличными холодными руками и задушит? Нет, Боже мой, глупость какая! Папа никогда не поступит так. Но ведь это не папа: это бездушное, холодное тело, труп, камень… И мой папа одновременно…
— Папочка, прости! Прости! Как я могла подумать такое! Прости, папочка!
Я сползла с ложа вниз и встала перед ним на колени, уткнувшись лбом в шелковистый холодный бархат. А что, если мне умереть тоже? Зачем мне жить дальше без папы, без нашего замка? Я ведь никому не нужна. Мэр устроит очередное шоу, потом здесь будет музей и экскурсоводы станут рассказывать туристам, как, дескать, несколько столетий подряд жили тут такие Бельшюты, беспечные, добрые бароны, а потом все сразу умерли, как динозавры…
Не придумывай, девочка, сказал папа. Он сидел на складном стульчике, а вокруг него бродили пингвины и ели морковку и груши из его рук. Ты нужна пингвинам, ты не можешь их бросить.
— Но ты же смог бросить меня?
Я с тобой, я никуда не делся. Просто износилось мое тело. Но я-то здесь, мы ведь разговариваем!
— А пингвины? Их здесь нет. Они в Антарктиде.
В Антарктиде, согласился папа. И ты нужна им.
— А замок? Я должна бросить замок?
Крепость не бросит тебя, сказала мама и положила свою голову папе на плечо.
— Да-а, — сказала я. — Вам теперь хорошо, вы теперь вместе.
Маленькая зануда, сказал папа. Могла бы и порадоваться за нас.
— Я страшно рада!
— Анабель? Все в порядке? — шепотом спросил Брунар и потряс меня за плечо.
Я открыла глаза и посмотрела на него снизу вверх. Неужели я опять превратилась в ребенка?
— Поднимайся, дружочек, вставай. — Брунар нагнулся ко мне и протянул руки. — Свернулась тут комочком на полу. И разговариваешь! Разговариваешь!
Я с трудом поднялась на ноги, стуча от холода зубами.
— Хочешь, я принесу тебе плед и стул? Посижу с тобой? В смысле с вами? С тобой и с твоим папой?
— Нет. Это не папа. Его больше нет. Нет! — закричала я и затопала ногами. — Это несправедливо!
— Ты взрослая девочка, Нана. Даже имеешь ученую степень. Возьми себя в руки. Завтра тебя ждет еще более тяжелый день. — Брунар прижал меня к себе и гладил по волосам.
— Это не папа, не папа… Не папа!
— Хорошо, хорошо. Пойдем. Подруга твоего брата приготовила ужин, накрыла стол у тебя.
— Она не подруга! Она невеста! Ее зовут Моник! Она хорошая!
— Конечно, хорошая. Пойдем, пойдем, дружочек.
В моих апартаментах пылал камин. Моник поила меня горячим бульоном, я почти обожгла губы, но теплее мне не становилось. Брат и Брунар курили на балконе. Темные силуэты на фоне темного неба и золотые точечки сигарет.
— Хорошо попрощалась с отцом? — спросила Моник.
— Папы здесь больше нет, — сказала я. — Там лежит только его тело.
— Конечно, — согласилась она, — конечно. Хочешь посмотреть мое новое платье? Его уже доставили.
Черная органза была жесткой и хрустела как калька. Муаровое переплетение напоминало узоры на морозном стекле, когда за окном ненастная полярная ночь и непроглядная кромешная чернота…
Весь следующий день — банальная провинциальная мешанина из гражданских и церковных похоронных обрядов: помпезные словоизвержения мэра, профсоюзных деятелей, папиных коллег и студентов Лионского университета, пространные маловразумительные воспоминания простых люанвильцев; духовой оркестр, путешествие траурного кортежа в аббатство; свечи, деликатно короткая панихида; фоб на плечах монахов, студентов, виноградарей, рабочих, сограждан, полицейских поплыл в фамильный склеп; низкие тяжелые двери портала тяжело захлопнулись…
