молодой одаренный литератор. — Они, обормоты, берут своих блатных, а мне, лимитчику, еще и общежитие подавай — что ж я этого не понимаю? Форменное безобразие — вот это что, сегрегация в чистом виде — горячился он, пафосно добавляя: — революция, друзья, пошла насмарку, коту под хвост. Ничего, ничего — потерпим и снова выйдем на баррикады, — петушился «неудачник». Не зная, куда деть свою мятущуюся душу, он без конца курил «беломор», продолжая чихвостить университетскую «мафию». Его было искренне жаль.
Доказать попранную тогда справедливость, конечно, было невозможно, но допустить, что она действительно имела место — очень даже легко, особенно с учетом того, что произвол и корыстолюбие в институтских и университетских приемных комиссиях цвели тогда пышным цветом (здесь попутно грех не воздать славу ЕГЭ — в этом едва ли не единственная его ценность). Правдоподобность жалобы Адольфа подтверждает и наш скромный опыт, когда «сбурившись» при поступлении в Литературный институт имени Горького (на факультет критики), автор в отчаянии подал документы на отделение тхайской филологии восточного факультета Ленинградского храма науки, и пролетел как «фанера над Парижем». Особенно не петушился, искренне полагал, что пролетел поделом, если бы не одно, всплывшее позже, деликатное обстоятельство.
Спустя примерно десять лет, подрабатывая на некогда вожделенном восточном факультете уже в качестве кандидата наук (специалиста по Африке), я услышал за чашкой чая от бывшего секретаря приемной комиссии немало удивившую меня историю. Оказывается, на некоторые отделения (включая тхайской филологии), куда зачисляли всего по 2—3 человека в год, существовала, растянувшаяся, на годы, очередь из отпрысков влиятельных семей Ленинграда и Москвы. Так что моя навязчивая идея вклиниться в эту очередь выглядела столь же наивной, сколь и наглой, поскольку папа не был ни крупным (равно как и мелким) партийным работником, ни генералом, ни работником спецслужб etc. Как говорится: обидно, «Вань»!
Но, подобно тому, как не горят рукописи, так и таланты неизбежно пробивают себе дорогу, потому что «песню не задушишь, не убьешь»! Проучившись два года на филологическом факультете Герценовского института, Адольф вскоре был замечен и в качестве студента-заочника переманен корреспондентом в городскую газету г. Выборга «Знамя коммунизма» Василием Ильичем Колотовым — знаковой фигурой тех лет (и, чего скрывать, нашим другом). Очень даже не случайно на первых демократических выборах в 1989 году этот редактор районной газеты из провинции избирается народным депутатом СССР. Именно здесь Адольф Бубякин заявил о себе, как один из самых даровитых региональных журналистов в СССР, публикует целый ряд своих резонансных опусов, пользуясь тем, что Колотов никогда не сдавал своих журналистов, несмотря на то, что нападок на него со стороны партаппарата было хоть отбавляй.
Но мы все-таки не об этом, а о забавном.
...Итак, наши койки с Бубякиным в студенческом общежитии неожиданно оказались рядом, и некоторое время мы вместе постигали суровую правду жизни. Будучи не настолько наивными, чтобы верить в возможность существования единого объяснения для всех сложных явлений, мы много спорили, подчас даже «собачились», но затем неизменно мирились. При этом было одно обстоятельство, которое, как оказалось, сильно отравляло моему соседу жизнь.
Адольф сильно страдал от своего эксцентричного имени, которое он получил в детстве при каких-то странных, загадочных обстоятельствах. Действительно, как в метриках советского малыша во время второй мировой войны (!) вообще могло оказаться имя бесноватого фюрера? В годы, овеянные послевоенными тяготами и лишениями, эта проблема, кажущаяся сегодня ничтожной, отнюдь не казалась пустяковой. Реакция некоторых людей в ответ на его имя проявлялась в очень широком диапазоне — от веселья до неприкрытой агрессии. Было ощущение, что и дома с его именем были связаны если не слезы и истерика, то, по крайней
мере, многолетние препирательства с матерью. В то же время вопросы, касающиеся этого, он неизменно пресекал: «отстань!», цитируя при этом шекспировского героя: «я устал и на сердце тоска».
Видя стесненность и внутреннее бурление друга, кто-то из нас придумал ему новое необычное имя — Боб, которое неожиданно «приклеилось» к нему сходу и надолго. Возможно, сказались звуковые и фонетические ассоциации с фамилией. В России Бобами (раньше Бобынями) иногда величают Борисов, но Борис — древнеславянское имя, в то время как Боб — это уменьшительное имя от Роберт, которое имеет древнегерманские корни (от нем. hrod — «слава», и beraht — «блестящий, яркий»). Вероятно, в учет были приняты массивность телосложения Адольфа, элементы некоей «колобковатости», душевный романтизм, постоянство, пробивные способности, стремление финансово обеспечить свою жизнь и т. д. (Кстати, как потом выяснилось, интерпретация значения букв имени Боб подтвердила обоснованность выбора этого псевдонима).
Новое имя стало настолько привычным, что новые друзья Адольфа и подруги уже не догадывались об его истинном имени, имевшем мало общего с новым. Когда симпатизировавшая ему (а, может быть, и более того) сокурсница по филологическому факультету Аня, оказавшись во время зимних каникул в Ярославле, решила связаться по телефону с Бубякиным, произошел тот самый роковой диалог с его матерью, о котором долго шептались друзья.
— Мне, пожалуйста, Бобика! — именно в такой ужасной транскрипции, по словам самого Адольфа, прозвучала просьба звонившей.
— А ты кто же сама тогда — Жучка, что ли — последовал вопрос недоуменной матери. — Кому ты и зачем вообще звонишь?
— Простите, я, может быть, ошиблась? Это квартира разве не Бубякиных?
— Бубякиных, Бубякиных. Но здесь не живут ни тузики, ни бобики, ни прочие шавки — обращайтесь по другим адресам.
— Извините, но мы с Бобиком друзья — я ничего не понимаю. Он сам просил меня позвонить, когда я буду в Ярославле.
— Послушай, невоспитанная ты детка, — грубо оборвала мать, — не морочь мне голову. До свидания и больше никогда не смей сюда звонить.
На этом сеанс телефонной связи Ани с матерью, доставивший Адольфу впоследствии много личных переживаний, был окончен. Чувствовалось, что пересказанный Адольфом диалог на самом деле был еще резче. Острая на язык мать, вероятно, наговорила сгоряча бедной Ане столько, что всякая надежда на ренессанс в отнюдь не равнодушных отношениях с девушкой после этого стала призрачной. Параллельно произошло серьезное ухудшение отношений и с матерью.
Именно после этого прискорбного для Адольфа телефонного звонка он официально сменил имя в пользу .Александра. С Анной же отношения были испорчены, и, увы, кажется, навсегда.
Печальная история.
7. СОБЛАЗН ФУНТАМИ СТЕРЛИНГОВ
Эта невыдуманная байка повествует о феноменальной во многих отношениях личности — Александре Сергеевиче Донде, работавшем доцентом кафедры экономической географии Герценовского заведения на стыке 60—70-х гг. Быстротечное время
