ноги в овраг. Она сидела спиной ко мне и обеими руками рвала короткую общипанную траву.
Из-за леса выплыло солнце, заглянуло мне прямо в открытые глаза, но я не отвел их. Глаза резало, жгло, но я назло не зажмуривал их. На глазах выступили слезы, потом полились ручьем — я продолжал в упор смотреть на солнце.
— Гогита! — услышал я крик Гогоны; в ее голосе звучала тревога.
Не отзываясь, я стал оглядываться, но ничего не видел.
— Гогита! — снова крикнула она испуганно.
Я таращился изо всех сил. Перед глазами шли пестрые круги. Наконец я разглядел морду Гвинии. Потом смутно — Гогону и опять Гвинию. Выставив вперед рога и мотая головой, бык медленно приближался к сидящей в траве Гогоне.
— Гвиния! — закричал я и вскочил.
Гвиния сверкал белками и рыл копытом землю.
— Гвиния! — Одним прыжком я очутился между Гогоной и быком и замер, глядя в глаза животному. В руках у меня не было даже тоненькой хворостинки. — Гвиния! — закричал я во все горло. — Гвиния! Ну, иди, скотина! Подходи, чего ждешь? Ну, забодай меня! Ну! — Я вытянул вперед обе руки. — Что же ты стоишь? Иди!
Вся горечь и злость, накопившиеся за сегодняшний день, подкатили к горлу, и, не будь даже Гогоны за моей спиной, я все равно не отступил бы.
— Подходи! — твердил я. — Иди, чего ждешь!
Бык, опустив голову и выставив вперед рога, смотрел на меня.
Вдруг я вспомнил, что и в стычке с Клементием, и в моих блужданиях по лесу, и в ссоре с Гогоной — во всех бедах этого дня виноват Гвиния, и я пошел на него.
Видно, Гвинию озадачила моя смелость, он медленно поднял голову.
— Ну, подойди! Давай! Пропори меня, ну!
— Гогита! — Гогона схватила меня за штаны. — Гогита, стой!
— Пусти, Гогона, пусти! Ради него я… Ведь ради него… Ох, чтоб ему!.. — Мне хотелось обломать Гвинии рога, я чуть не плакал. — Пусти, пусти, тебе говорят. Я убью его! — Ия бросился на быка.
Гвиния шумно засопел, повернулся и пошел прочь от меня. Я пустился за ним, стал бить кулаками. Гвиния побежал. Я гнался за ним, пинал ногами, коленями, бросился на него грудью. Сначала он убегал трусцой, но потом припустил вовсю, оставив меня позади. Я долго гнался за ним. Мне хотелось выместить на нем злость на себя, на Клементия, на Гогону, на весь мир…
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
УПРЯЖКА БЫКОВ
Я не стал привязывать быков, оставил их Гогоне. Медленно перешел поле, потом вдруг заторопился домой. Перескочив через высокий частокол, очутился в нашем дворе. За кухней слышались удары топора. Я обиделся на маму. «Вот мне не дала наколоть дров, а теперь сама…» Я даже подумал, что с тех пор, как папа уехал, она меня уже не так любит, только и знает, что сердится на меня.
Я зашел на кухню. Заза бил колуном по толстому полену.
— Заза! — крикнул я. — Брось колун, по ноге хватишь!
Заза от неожиданности выронил колун. Я припомнил, что отец запирал от нас топор и колун.
— Не смей брать его, слышишь, не дотрагивайся! — строго сказал я, пробуя пальцем лезвие.
Так делал отец.
В одном месте оказалась небольшая щербинка. Наверное, Заза ударил колуном о камень. Но я сделал вид, что не заметил этого, и повторил:
— Нельзя его трогать, понял?
Заза кивнул, но взгляд его словно спрашивал: «А тебе-то можно?»
На веранде грелась на солнце бабушка с Татией на коленях. Рядом с ней стояла полная бутылка молока с соской. Я удивился: до сих пор сестренке хватало маминого молока.
— Бабушка!
Бабушка укачивала девочку, но мысли ее, должно быть, были далеко; она не слышала меня.
— Бабушка!
— Что, сынок? — Она очнулась и концом платка протерла глаза.
— Где мама?
— Ушла на плантацию чай собирать. А ты где пропадал весь день?
Второй год, как мама не выходила в поле собирать чай: кормящих матерей освобождали от этой работы.
— Целый день не ел ничего. Иди поешь!
Есть не хотелось, я спустился во двор, подошел к плугу, прислоненному к стволу шелковицы. Бабушка смотрела мне вслед. Длинный грядиль плуга упирался в развилку дерева. Тут же стоял культиватор, на нем лежало ярмо с прилаженной цепью. С ярма почти до земли свисали яремные веревки. На веревках были видны следы от узлов. Я смерил четвертями расстояние от шкворней до этих следов, оказалось две четверти с вершком… «Ага, — подумал я, — значит, узлы надо вязать вот где — чтобы быку не сдавило шею». Яремные веревки пахли бычьей шкурой.
Я потянулся к грядилю, но не смог его удержать, и плуг грохнулся оземь, чуть не задев глазеющего на меня брата.
— Ты что здесь торчишь? — прикрикнул я на него.
Заза надулся, отошел и полез под арбу, вздернутую передком на подпорку.
Я опять поставил плуг чапыгой вверх и попробовал рукоять. Она была высокая, почти подпирала мне грудь. Удерживать ее одной рукой и одновременно давить на нее мне было не под силу. Другой рукой мне нужно было подгонять быков. Я повалил плуг на землю. Нет. Одному не справиться!
Как быть?
Я хотел было махнуть на все рукой, но опять подумал, что завтра утром, когда я погоню быков на луг, меня снова встретит хромоногий Клементий, загородит дорогу и, схватив волочащуюся за Гвинией веревку, слащаво заведет:
— Война, паренек, с врагом, понимаешь, сражаемся. Не годится так! — и заодно хлестнет Гвинию по морде.
«Нет, я сам буду пахать! — сказал я себе. — Сам!» — и опять схватился за рукоять. Была бы она хоть на ладонь пониже!..
«А что, если немного укоротить чапыгу? — подумал я. — Продолблю-ка стояк и переставлю рукоять…»
— Заза, тащи сюда пилу!
Заза вылез из-под арбы и побежал на кухню.
Он вытащил пилу, но уронил ее у порога. Она со звоном упала на пол.
— Осторожнее, внучек! — услышал я голос бабушки с веранды. — Не поранься.
Я боялся, а вдруг бабушка заметит, что я собираюсь делать, и запретит мне трогать плуг. Но она, погруженная в свои думы, не обращала на меня внимания.
Заза перескочил через перила, подхватил пилу и бегом пустился ко мне.
Я укоротил чапыгу на пядь, продолбил в ней дырку и вставил рукоять.
Бабушка ничего не сказала. Только, когда я уложил плуг на арбу и подпорка с громким стуком выпала из-под покачнувшейся арбы, она повторила:
— Осторожнее, сынок!
Плужное ярмо я тоже уложил на арбу и пошел к Гоче. Гоча отозвался из виноградника. Между листьями лозы я видел, как он,
