прямо в глаза, он сказал:
— Я бы с удовольствием побаловал ее, фрау Кислер. — Обернувшись к папе, он спросил: — Будет ли мне позволено пригласить вашу дочь на ужин?
Украдкой бросив на меня извиняющийся взгляд, папа ответил:
— Да, герр Мандль.
Глава шестая
28 мая 1933 года
Вена, Австрия
Мы вышли из лимузина герра Мандля и едва успели войти в вестибюль отеля «Империал», как в тот же миг весь персонал обступил его. Даже известный своей разборчивостью метрдотель легендарного ресторана резво подбежал к моему спутнику, чтобы предложить свои услуги. В тех редких и торжественных случаях, когда я обедала здесь с родителями — в дни рождения и после выпуска из школы, — нам приходилось чуть ли не мольбами добиваться внимания и почти час ждать, чтобы сделать заказ. Заведение, славящееся своей изысканной кухней и надменными работниками, теперь, когда рядом был герр Мандль, было совсем другим. Но я старалась не выдавать своего изумления и разыгрывать роль искушенной женщины.
Под несмолкающие перешептывания за спиной нас проводили к столику, расположенному в самом лучшем месте, в центре зала, отделанного деревянными панелями. Я всегда считала папу успешным человеком, да так оно и было, но только теперь я поняла, что такое настоящий вес в обществе. Забавно, как отчетливо это читалось по поведению ресторанной обслуги и во взглядах других посетителей.
Розы всех мыслимых оттенков украшали стол, придавая яркости и самому залу, роскошному, но однотонному. Ни на одном из других столиков цветов не было, только бронзовые подсвечники, увенчанные горящими белыми свечами, — должно быть, герр Мандль специально заказал их для этого случая. Очевидно, он с самого начала не сомневался, что мои родители не смогут отказать ему в свидании со мной.
Герр Мандль пресек все попытки метрдотеля усадить меня и сам выдвинул мягкий стул с полосатой обивкой. Хоть я и удобно устроилась, но все же чувствовала себя неловко в том платье, что выбрали мы с мамой. В зеркале оно казалось простым и достаточно скромным. Но здесь все дамы были разодеты по последней моде — в платья, сшитые из тонких полосок дорогой ткани, украшенных сверкающими нитями. Рядом с ними я выглядела просто монашкой.
Мандль деловито осведомился, что мне нравится из еды и какое вино я предпочитаю, а затем спросил:
— Вы не будете возражать, если я сам сделаю для вас заказ? Я здесь часто бываю и имею кое-какое представление об их лучших блюдах. Мне бы очень не хотелось, чтобы вам пришлось разочароваться.
Многие мужчины брали заказ на себя, даже не спрашивая разрешения, и я оценила его любезность. Однако я понимала, что слишком уж покорно соглашаться не следует: он был сильный человек, и мне тоже следовало продемонстрировать силу в ответ.
— Обычно я предпочитаю заказывать сама, но на этот раз пусть будет по-вашему.
Как я и рассчитывала, мое замечание его приятно удивило. Он рассмеялся — глубоким, мелодичным смехом — и знаком подозвал официанта к столику. Заказав нам устриц и шампанское, а затем шатобриан, он завел разговор о театре. Мандль поинтересовался моим мнением о постановке и распределении ролей в последних спектаклях. Он был хорошо знаком с известными венскими режиссерами, писателями и актерами. Обычно мужчины мало знали мир театра или не интересовались им. Для меня были редкостью и такой содержательный разговор, и его настойчивое желание услышать мое мнение. Это было неожиданно и приятно.
Затем мы молча ели устриц, пока он не спросил:
— Полагаю, вы уже наслышаны обо мне?
Такой прямой вопрос застал меня врасплох. Я чувствовала себя хорошо рядом с ним и на какой-то момент забыла о его зловещей репутации. Не зная, как безопаснее ответить, я решила сказать честно: его беззастенчивая прямота заслуживала такой же прямоты в ответ.
— Да, наслышана.
— И, думаю, не с лучшей стороны.
У меня засосало под ложечкой. Мы-то с родителями надеялись, что вечер пройдет без обсуждения его персоны.
— Но и не только с худшей, — с улыбкой ответила я, надеясь внести легкомысленную нотку в этот щекотливый разговор и, может быть, перевести его на прежнюю тему.
Мандль положил вилку на тарелку, аккуратно вытер уголки губ льняной салфеткой и произнес:
— Фройляйн Кислер, я ценю ваш выдающийся интеллект и не стану утверждать, что слухи, которые распространяют обо мне, ложны. Это правда, что я встречался с несколькими женщинами и что уже был когда-то женат. Верно и то, что в своей работе я иногда имею дело с политическими деятелями и движениями, которые кто-то может счесть сомнительными. Все, чего я прошу, чтобы вы предоставили мне возможность доказать, что я отличаюсь от тех, с кем веду дела, и что я более почтителен с женщинами, чем можно предположить по числу моих связей. Моя репутация — это еще не я сам.
Хоть я понимала, что мои чувства неуместны и с этим человеком следует быть очень осторожной, но все же его слова тронули меня. Я могла его понять. Я ведь тоже пыталась восстановить свое доброе имя после выхода фильма «Экстаз». Сцены с обнаженной натурой и сексом — когда режиссер ткнул в меня булавкой, чтобы вызвать на лице выражение оргазма, — стали поводом к запрету фильма в некоторых странах и цензурным изъятиям в других, и это бросило тень на мое имя. Хотя, конечно, скандал только усилил желание людей посмотреть запретный фильм. Так почему этот человек не заслуживает такого же шанса на искупление своих грехов, какого я искала для себя?
Прежде чем я успела ответить, он вновь заговорил.
— Вы, кажется, колеблетесь, фройляйн Кислер, и я был бы удивлен — может быть, даже немного разочарован, — если бы было иначе. Я не люблю играть в игры, поэтому прошу вас — пожалуйста, позвольте мне выразить мои чувства и намерения напрямую.
Я кивнула в знак согласия, хотя меня немного испугало такое предложение.
— Я не слишком религиозный человек, фройляйн Кислер. И не особенно романтичный.
Я невольно приподняла бровь и взглянула на розы.
— То есть обычно нет, — сказал он с улыбкой. Тут же его лицо снова стало серьезным. — Но когда я видел вас на сцене, в какой-то момент у меня возникло чувство, что мы знакомы. Не просто где-то встречались — на какой-нибудь светской вечеринке, — а будто я знал вас всегда. Это случилось перед самым вашим выходом на поклон: на несколько секунд вы перестали быть императрицей Елизаветой и стали собой. Вот тогда я и почувствовал, что знаю вас.
Он еще что-то говорил, но я
