света хоть глаз коли — ничего не видно вокруг. Что же это такое?! Так они могут подобраться совсем близко. Зачем же их подпускать?!
И опять загорается в черном небе ослепительно яркая звездочка. Она медленно падает прямо на немцев, которые уже миновали овражек и, не задержавшись в нем, бегут дальше. И в это время рядом гулко и дробно начинает бить пулемет, закрытый от нас изгибом траншеи. Наконец-то!..
Нажимаю курок, не успев прицелиться. Выпускаю длинную-длинную очередь. Палец словно прирос к спусковому крючку.
Оказывается, это очень трудно, даже невозможно хотя бы на секунду остановиться, когда стреляешь не по мишени, а в самых настоящих живых фашистов. Тут на счету каждый миг. Тут некогда даже прицелиться, высмотреть, куда лучше стрелять.
Я видел в кино, в «Чапаеве», как шли в психическую атаку каппелевцы, как чапаевцы подпускали их поближе к окопам, чтобы ударить наверняка и сразу ошеломить, отбросить. Но никогда не думал, что самому придется увидеть и испытать подобное. Здесь многое похоже на ту атаку. Хорошо видно, как немцы выравнивают строй. Только в руках у солдат автоматы, а не винтовки, и атакуют они не днем, а ночью, а это страшнее: темнота приближает опасность вплотную.
Немцы продолжают бежать, и мне начинает казаться, что их не способна остановить никакая сила. От этой мысли становится жарко — чувствую, как на лбу выступает испарина. Растерянно оглядываюсь на соседа-сапера. Это Шаповалов. Он навалился грудью на бруствер и едва не задевает меня правым локтем, который то и дело подергивается от толчков автомата. Сержант невозмутимо спокоен. Он не спеша припадает к прикладу. Целится. Бьет короткой отрывистой очередью. Приподнимает голову над бруствером, что-то высматривает, прищуривает глаз и целится снова.
Он перехватывает мой взгляд и грубо бросает через плечо:
— Не мельтеши! Лучше целься. Как ракета засветит, так и целься. А в темноту не пали!..
«Да, надо вот так же, как он, — короткими очередями…» Прицеливаюсь по стволу. Нажимаю спуск. Затвор лязгает всухую. Выстрелов нет… Наверное, перекос. Судорожно отвожу затвор. Патронник пуст.
— Дай патронов! — кричу соседу, когда он снова приподнимает голову, чтобы поглядеть вперед, и чувствую, что кричу неестественно громко, не кричу, а ору. Сержант деловито выпускает из ствола-коротышки очередную порцию пуль и только после этого поворачивается ко мне:
— Сам бери! В ящике!
Лишь сейчас замечаю в стенке окопа нишу, набитую патронными ящиками. Верхний из них приоткрыт. Лихорадочно выдергиваю пустой диск, откидываю крышку, до отказа закручиваю пружину, горстями хватаю патроны. Скорее! Скорее!..
Неужели дойдет дело до рукопашной? Перед отправкой на фронт нас учили действовать в рукопашном бою винтовкой образца 1891 года с длинным граненым штыком. «Коротким — коли!» «Длинным — коли!» «Прикладом — бей!» Это я знаю. Не раз колол и бил чучело. А вот как колоть автоматом? Как действовать им в рукопашной, когда нельзя стрелять, потому что можно попасть в своих?.. Этому нас не учили.
А немцев уже видно без иллюминации. Они залегают, темными мохнатыми кочками застывают на поле перед очередной перебежкой. Заметно, как некоторые кочки шевелятся.
Мельком оглядываюсь на сапера. Он выдергивает пустой диск, бросает его в нишу, достает из-за ящика другой, не спеша вставляет его в автомат, отводит затвор. Движения сержанта неторопливы, уверенны, и мне невольно хочется вести себя так же, как он, во всем ему подражать.
Прицеливаюсь в темнеющий на снегу шевелящийся расплывчатый бугорок. Мушку почти не видно. Едва заметна, только угадывается прорезь. Ну и черт с ней. Главное — не торопиться, не дергать спусковой крючок, а нажимать на него плавно, как делали в школе, на стрельбище, как это делает Шаповалов. Даю короткую очередь. Получилось. Темное пятно остается на месте, не 34 шевелится. Но неизвестно, попал или нет. А может быть, и стрелял в убитого. Гитлеровцы снова перебегают. В темноте маячат длинные мутные силуэты. Навожу автомат на них. Кажется, я окончательно успокаиваюсь. Руки уже не трясутся. Немцы останавливаются, падают.
— Подождите стрелять! — громко, во всеуслышание командует сержант. — Степанов, веди наблюдение!
Младший по званию Шаповалов, несмотря на присутствие лейтенанта, по-прежнему чувствует себя хозяином. Подав команду, он отходит от бруствера к нише, выгребает пригоршнями патроны из ящика и, не обращая на нас никакого внимания, начинает набивать ими круглый пузатый диск ППШ. Он еще и старый не успел расстрелять, а про запас уже готовит еще один диск, — вероятно, на случай, если затянется бой.
К нему подходит лейтенант Шаповалов.
— Почему же нельзя стрелять? — спрашивает он искренне, не скрывая недоумения, которое выдает и его голос, и весь его вид.
— Фрицы-то залегли, товарищ лейтенант. Окопались они, — объясняет ему сержант, как школьнику. — Сейчас они нас высматривают. По нашей стрельбе, по огонькам автоматов высматривают. Как засекут нас, такую стрельбу поднимут, что и не высунешься. Пусть лучше полежат, а как выскочат опять на голое место, мы им и вложим сразу. Только надо следить за ними.
У сержанта вроде убедительная логика. Но ведь так хорошо рассуждать, когда бой ведется в равных условиях — днем, а не в темноте, которая явно на руку наступающим.
— Дуэль нам невыгодно начинать, товарищ лейтенант, у нас парода здесь мало — раз в десять меньше, чем у них, — продолжает сержант. — Они это знают. Вот и лезут поэтому. Четвертый раз лезут за ночь. А нам обнаруживать себя незачем. Они и так уже по брустверу начали бить. Поэтому давайте на всякий случай вон туда перейдем, левее.
Наш помпотех безропотно подчиняется младшему но званию однофамильцу. И правильно делает, что не лезет в амбицию. У саперов, видимо, уже отработана своя Тактика ведения ночного боя, и нечего тут вмешиваться. А вот Кохов воспринял бы все это как унижение. Он сразу, с первого разговора, напомнил бы сержанту о своем офицерском звании и обязательно бы настоял на своем.
Переходим метров на тридцать левее.
У бруствера остается один из саперов. А мы по примеру Шаповалова — сержанта наполняем диски патронами, набираем их про запас. Словно желуди, насыпаем мы их в карманы. Золотистые, пахнущие машинным маслом, они приятно позвякивают при малейшем движении. На душе становится легче, спокойнее. Патронов нам хватит на десять таких боев. Есть у запасливых саперов и целый ящик гранат-лимонок. Сержант показал, где они лежат — в соседней нише. В общем, жить можно. И теперь не такими уж страшными кажутся гитлеровцы, укрывшиеся в глубоких бороздах. Пусть лезут. Гостинцев им хватит… Непонятно только одно — почему же они атакуют нас в лоб? Почему не пытаются обойти справа или зайти
